Принес Кастусю от Павловича копию мемориала о школьном вопросе в Западной Белоруссии. Первый вариант был значительно сильнее. Выпали многие факты связанные с ликвидацией белорусских школ, библиотек, кружков, культурно-просветительных организаций, газет, журналов. Одним словом, отредактировали…
Думаю над стихотворением «Родной язык».
…Но если и мы для потомства сберечь
Тебя не сумеем, родимая речь,
Пусть вычеркнут нас из прижизненных списков,
А после с могильных сотрут обелисков…
Оставляю это как запев, к которому когда-нибудь вернусь, как тему, которую нужно развить. А может быть, эту строфу сделать заключительной? А начать лучше в купаловской интонации?
Паны, вы нашу речь привыкли сапогами
Топтать — под лязг цепей и звон уланских шпор.
В свой срок на языке, что унижался вами,
Народ вам прочитает приговор.
17 февраля
До тошноты начитался авангардистов и других модернистов. Иногда кажется, что в мычании коровы больше смысла и поэзии. А наша критика от этих стихов в восторге. Пишут исследования, разборы, доказывают, кто на кого влиял, как возник в голове поэта тот или иной образ. Одна из самых страшных болезней нашей критики — «влияниелогия». Она выступает в двух видах: универсальном и национальном. Первый доказывает, что все наши произведения написаны под влиянием образцов мировой литературы и у нас почти ничего нет самостоятельного; другой утверждает влияние белорусского народного творчества на мировую литературу.
Какой уже день хожу под впечатлением смерти Трофима (Буткевича) — после пыток в дефензиве он повесился в своей камере в Павьяке. Все осуждают его, но никто не знает, что заставило его так поступить. В то, что самоубийством кончают только слабые люди, я не верю. Не верю и в то, что он «раскололся», потому что никто, кого он знал,— а знал он многих,— не пострадал. А может, его повесили?
Сейчас я вспоминаю тот длинный зимний вечер, когда он должен был прийти на явочную квартиру на Легионной улице и не пришел. Встревоженная хозяйка сказала: «Такой пунктуальный товарищ. Это первый случай, чтобы он условился с кем-нибудь о встрече и не сдержал слова. Наверно, что-то случилось. Зайдете к нам завтра?»
Но и на второй и на десятый день он не появился. У меня только осталась на память от него невыкуренная пачка папирос. Я отдал их Любиному отцу. Тот пожурил меня, что я трачусь на такие дорогие папиросы. Сам он всегда курил «Ценке» — папиросы безработных, да и те чаше всего не на что было купить.
Вечереет. Пошел на вокзал, хотя и знал, что ни один из поездов не привезет мне ни крупицы радости и не заберет с собой моих тяжелых мыслей. Кажется, это Гёте говорил, что творчество — это части одной большой исповеди. А наше творчество — не только исповедь, но и молчание.
20 февраля
Встречи. Встречи. Некогда даже хоть как-нибудь нитью последовательности связать свои мысли. Письмо из дома: что-то приболел дед. Он, как в средние века, тихое чтение не считал работой, но почему-то с уважением относился к процессу писания. Может, оттого, что строчки написанного напоминали ему борозды пашни? Дед мог часами сидеть и молча смотреть, как пишу. О чем он в это время думал? Жалел, что сам не может оставить на бумаге пережитое, свои знания, опыт своей тяжело добытой крестьянской мудрости? Как только я отрывался от своей писанины, он вступал в разговор, начинал мне рассказывать бесчисленные истории из своей жизни. А рассказчик он отменный. Когда я потом пробовал записать его байки, они у меня получались вялыми и растянутыми. В рассказах его не было балагурства, которым часто грешат иные, не было повторений и лишних слов. Они напоминали притчи — о хлебе, о зверях, о добре и зле. Последний раз он поразил меня своим замечанием о снах: «Какой человек, такие и сны». Определение зависимости снов от реальной жизни и поведения человека мне кажется более метким, чем фрейдовское…
Нужно договориться с Кастусем и на несколько дней съездить домой.
М. Василек жаловался на свою жизнь — голодную и холодную.
— Есть,— говорил он,— люди, что всегда на виду, а есть и такие, которых замечают только в день его юбилея или похорон.
Заглянули мы с ним в Студенческий союз. Включились в споры о поэзии. Почему-то все бездарные считают себя бессмертными. А может, и есть в этом резон, ибо, как известно, глупость человеческая вечна. Когда про писателя говорят, что он «типичный представитель», мне уже неинтересно и знакомиться с ним. В любом случае будущее будет более сурово в оценке наших произведений, и в первую очередь — произведений, канонизированных нашей отсталой критикой.