Сегодня Шутович передал мне несколько фотографий: одна — любительская, сделанная на празднике святого у Казимира, где мы сфотографировались вместе с певицей А. Чернявской, вторая сделана 13 марта у Здановских. На ней Жукаускас, Каросас, Шутович и я. У редактора «Колосьев» есть слабость — увековечивать на фото все «исторические» встречи. А поскольку фотографии являются единственным гонораром, который он выплачивает за наши произведения, мы и не отказываемся, когда он предлагает нам сфотографироваться.
20 июня
Вышел из печати новый сборник моих стихотворений «Под мачтой». Даже не верится, что этот верблюд прошел через угольное ушко цензуры. Правда, в нем не содержится открытых призывов к бунту, но только слепой мог не увидеть, что взрывного заряда поэзии в этом сборнике гораздо больше, чем в сборнике «На этапах».
Получил от Кекштаса первый сборник его стихотворений на литовском языке — «Такая жизнь» и от О. Митюте — книгу ее лирики «Огни на плёсах».
26 июня
Каросас прислал журнал «Пювис». Весь номер посвящен западнобелорусской литературе. Напечатаны: большая подборка стихов в переводах В. Жвайгждаса, И. Кекштаса, А. Жукаускаса, статья В. Русакайте о моем творчестве, очерк В. Дремы о белорусском искусстве, несколько рецензий Кекштаса и Каросаса. Номер «Пювиса» — дорогой для нас братский подарок от литовских друзей и еще одна пробоина в стенах нашей одиночки, окно в мир.
В библиотеке Врублевских достал стенограмму пленума, изданную отдельной книгой «Советская литература на новом этапе». Домой ее не выдают. Нужно хоть частично ознакомиться с нею.
Через Зеленый мост тащится целый обоз подвод с фашиной. Наверно, где-то укрепляют берега Вилии,— каждый год во время паводка их размывает.
Записываю тему стихотворения, навеянную фильмом «Бетховен». …Клавиши — как белые льдины. На них опускаются пальцы, как чайки, под которыми западают льдины и стонет море… Какие-то хаотичные и далекие ассоциации. Сейчас мне даже трудно привести их в какой-то порядок.
Готовлюсь к выступлению у студентов. Политика фашизации привела к тому, что университет все больше становится пристанищем самых реакционных элементов.
Программа-минимум на следующий день: дочитать А. Палевку и раздобыть последние произведения В. Василевской, Э. Зэгадловича, М, Данбровской.
27 июня
Утром, набив чемодан своими сборниками и другой литературой, на извозчике добрался до площади Ожешко, откуда автобусом выехал в Мядель. Дорога эта — от Вильно до моей Пильковщины — была мне хорошо знакома. Не один раз вымерил я ее своими ногами. Но только теперь, когда ехал, как все нормальные люди, с билетом в кармане, я заметил, какая она красивая и живописная. На остановке в Михайлишках в автобус влез какой-то шляхтич со своей здоровой и рослой кралей лет под тридцать, одетой в широкую, как колокол, юбку в оборках бронзового цвета. Увидев, что автобус переполнен, он стал вслух рассуждать:
— Мне кажется, Галенка, среди пассажиров должен найтись человек культурный и уступить тебе место… Гм, что-то не вижу, чтобы тут были такие. Странно, очень странно, что мы попали в такую негжечную компанию…
Наверно, кто-нибудь, да и я сам, уступил бы место, но после слов этого оболтуса все пассажиры сидели молча и никто не захотел показаться ему «гжечным». Да и необходимости такой не было. Пани Галенка вполне удобно устроилась на одном из своих тюков — уж не перину ли она в нем везла? — и так доехала до Кобыльника.
Из Кобыльника автобус шел через небольшую, но красивую, в буйной зелени садов и тополей, деревню Купу. Минут на десять остановились около ресторана яхт-клуба. Вместе со всеми вышел и я полюбоваться волнами Нарочи и далекими белыми парусами, тонувшими в синей дали.
К сожалению, находящаяся поблизости ферма серебристых лисиц отравляла своим смрадом воздух, когда дул восточный ветер. Видимо, не случайно этот берег меньше, чем гатовский, застроен дачами. Недалеко от автобусного полустанка возвышается высоченный деревянный крест над могилой учительницы из Варшавы, утонувшей во время грозы в Нарочи, а у самой дороги стоит небольшой обелиск с прикрепленным к нему сверкающим штыком. Обелиск, наверно, был поставлен, чтобы напомнить каждому — земля эта навеки польским оружием завоевана… Правда, «идея» намного переросла размеры и форму обелиска, чем-то похожего на репер. Да и штык был миниатюрный, напоминающий брошку-«мечик» — значок эндеков. Словом, памятник этот был настолько абстрактен, так нелепо выглядел на берегу озера, где еще недавно шумели волны рыбацкого бунта, что производил впечатление не больше, чем придорожный столб, предназначенный для привязывания лошадей.