22 апреля
С тех пор как закрылись «Молния» и «Оса», мы совсем разучились смеяться. Не по годам стали серьезными. Растеряли своих талантливых сатириков и карикатуристов. Одни совсем отошли от всякой общественной деятельности, другие спились, потеряв веру в будущее, третьи подались в другие края. На днях виделся с Горидом. Замечательный художник. Это своим собачьим нюхом почуяли и его сегодняшние меценаты.
Забежал в студенческую «Менсу», чтобы перекусить. В углу у окна сидел К. Сидел он печальный, погруженный в себя, даже не замечал, когда с ним здоровались. Я слышал, что у него несчастье — за какую-то политическую акцию полиция арестовала его старшего брата. Я знал и К., и его брата, и всю их семью, честную, преданную делу, с которым они давно связали свою жизнь. Жили они бедно. Единственное богатство, которое отец завещал своим сыновьям (сам он умер в Лукишках во время голодовки), была ненависть ко всякой несправедливости.
Не везет мне сегодня со встречами. Нигде никого не застал. Не начались ли уже предпервомайские облавы?
25 апреля
Стараюсь меньше появляться на улицах. Под вечер заглянул на старую свою квартиру и поссорился с С. Я плохо разбираюсь в людях, часто ошибаюсь. Только моя крестьянская настороженность спасает меня иногда от преждевременного увлечения тем или иным деятелем или каким-нибудь модным произведением. А вот С. все видит сквозь розовые очки, быстро увлекается. Начала вдруг причесываться под Грету Гарбо. Посмотрев несколько советских фильмов, стала носить кожанку. Начитавшись Горького, подружилась с какими-то виленскими босяками…
Запасся на несколько дней лингвистической литературой и «молодняковскими» сборниками стихов. Стихи «молодняковцев» мне кажутся до того многословными, кудрявыми, что напоминают барокко, только пролетарское. Правда, язык их гораздо богаче нашего, западнобелорусского, безбожно засоренного диалектизмами и полонизмами. Я все больше убеждаюсь, что настоящая поэзия рождается не из словесной и ритмической эквилибристики, а из мысли.
3 мая
Утром мы с отцом. спилили на дворе сухую бабкину грушу. Она почему-то вдруг начала сохнуть, хоть и не была еще очень старой. Долго скользила наша пила по ее твердому, словно бы костяному, стволу. И топор не хотел брать узловатые, неподатливые сучья. Отец собирается вытесать из плашек груши новые шестерни для молотилки, а то старые совсем расщепились. Думали спилить и высокий еловый подгнивший пень, что служил коновязью, но отложили до другого раза. Теперь у ворот остались только две мамины рябинки и дуб, пересаженный отцом из Неверовского еще в первую осень после нашего возвращения из беженства. За последние годы он широко раскинул свою крону и все более щедро засыпает осеннюю траву двора золотыми желудями.
За изгородью буйно разросся куст грецкого ореха, что вырос из ядрышка, посаженного дядей Фаддеем, когда тот вернулся из Чехословакии. Куст этот каждую зиму вымерзает, но каждую весну снова выпускает молодые отростки с широченными темно-зелеными кленообразными листьями. Что-то в его характере есть от нашего мужицкого упорства. Наверно, поэтому его никто и не трогает — пусть и дальше борется с белорусскими холодами. Может, со временем и обживется, привыкнет.
Зашел в хату напиться воды. Мама, кляня нашего шкодливого кота, распутывала сброшенные им с печи напряденные льняные початки. В хате было душно. Из ушата, что стоял возле печи, в который только что отцедили несколько чугунов картошки, как из кратера вулкана, валил пар. На поду в сковороде шипели рыжие шкварки — готовилась заправа к капусте. Залаяла собака: на гумне остановился знакомый старьевщик Ходас — щедрый на всякие новости, посулы, советы.
Лошадь с ослабленной подпругой ловит, лениво двигая губами, разбросанные возле ворот сарая пучки сена. Между задними колесами телеги, как маятник, качается ведерко с колесной мазью. Телега завалена какими-то кулями, ящиками. А вот и сам Ходас: худой и сутулый, с лицом, похожим на вопросительный знак; на нем поношенный, какого-то непонятного цвета сюртук, перепоясанный старым ремнем, на пряжке надпись: «Gott mit uns».
Я все собираюсь спросить его, где он добыл этот военный трофей, но он всегда опережает меня встречным вопросом:
— Мать дома?
— Дома.
— Покупай, хозяйка…
— Купила б село, да грошей мало́!
Видно, сегодня запоздаем с обедом — пока женщины не сбудут всякое барахло и не купят себе иголок, мыла или какой-нибудь там платочек.
5 мая
Немного задремал в вагоне, но меня разбудил пронзительный паровозный гудок встречного поезда. Долго почему-то стояли на станции Вилейка. Может, что-нибудь случилось на железной дороге? Я вышел на перрон, чтобы взглянуть на домик Бутаров, у которых когда-то квартировал. Светало. Ничего за последние восемь лет не изменилось на этой привокзальной улице. Ко мне в купе подсел вилейский знакомый, торговец яйцами Сацункевич, с дружком. Разговорились. От него я узнал о смерти своей бывшей квартирохозяйки, о болезни старого Бутара, о том, что старший сын Бутара, Миколай, уехал в Варшаву, а младший, Вася, с которым я вместе учился в третьем и четвертом классах гимназии, работает на лесопильном заводе. Обязательно как-нибудь проведаю их. Последний раз я был у Бутаров в 1932 году, когда пешком шел из Вильно домой.