На высокой вершине елки гудят дикие голуби. Услышав близкий звон косы, они взлетели и скрылись где-то в гуще ольшаника. Дней семь — десять будем косить в Неверовском. В обед дед принес нам чем подкрепиться. В Дуброве — рассказал он — встретил сватковских полицейских, которые выследили на Высоком острове чей-то самогонный аппарат. Арестовать никого из самогонщиков им не удалось. Разбежались. Только забрали приспособления — котел, охладитель, два ушата с разведенной брагой; все это они повезли на подводе в полицейское управление.
19 июля
Набросал еще один фрагмент поэмы. Пишется медленно, трудно. Да и писать сажусь только после захода солнца, вернувшись с сенокоса.
«…Соловей, соловей…» — песня летит над перроном,
Над вечером, посеревшим от грубых шинелей солдат.
Захлебываясь слезами, двинулись эшелоны,
И Красный Крест полыхает, заливая кровью плакат,
Манифест и людской муравейник…
Но песня опять на перроне,
Гармонист берется за дело, с ходу ее
поддержав,
Цепляется дым паровозный за платочки
и за ладони.
Лязгая буферами, отошел товарный состав.
— Далеко ли? Одна с младенцем пустилась
в такую дорогу.
Вот мешок, а то в этой давке не приклонить головы…
Сейчас я бинты ослаблю, малыша
позабавлю немного,
Как назвали? Силаш? Выходит, без билета до самой
Москвы?. —
…Солдат понимает, сочувствует и головою кивает.
И смеется Силаш, из цигарки ловя махорочный дым.
Прижимает сына Раина: — Да нет, ничего… Сама я…
Когда он не спит, без устали я забавляюсь им.
Вагоны с гулом и скрипом-проносятся торопливо,
Только воспоминанья уснуть, увы, не дают.
Раина глядит печально на незнакомые нивы,
На облака, что снова вдаль чередой плывут...
21 июля
Несколько раз заглядывал на старую квартиру, где должен был встретиться с Я-ской. А она все не приходит. Это беспокоит и Кастуся и меня, особенно сейчас, когда земля полнится тревожными слухами о положении в революционном движений Польши. От Макара Хотеновича привез немного денег. Если не встречусь с Я-ской, передам деньги Кастусю. Он остался без всяких средств и без квартиры.
2 августа
Дядя Рыгор переслал мне письмо от композитора Кошица. Пишет, что получил мои сборник «Под мачтой» и благодарит за него.
Собрались косить, но дождь с громом заставил нас вернуться домой. Тепло. Я открыл окно, чтобы не так душно было в хате. Отец под клетью начал клепать косы. Никто у нас так не умеет направить косу, как он, да и косец он отменный, любого может загнать на покосе. А дождь шумит и шумит — по крыше, картофельной ботве, по широко раскрытым ладоням капусты. Видно, до вечера не распогодится. Может, удастся ответить на письма, которые давно ждут ответа. В сенях спорят Федя с Милкой, кому идти загонять коров, а кому отгонять от яровых Лысого. Снова этому плуту, видно, удалось сбежать с пастбища.
Постепенно нитки дождя темнеют. Вечереет. В старом разбитом зеркале скачут отблески огня; в ожидании чугуна с картошкой он так расходился в печи, что мать должна была его утихомирить добрым половником воды. А дождь все шумит, всхлипывает, вздыхает, булькает, хлюпает… Диву даешься, сколько в его голосе оттенков.
5 августа
Прочел в последнем номере «Сигналов» (1/VIII 38) рецензию Сосновского на свой сборник «Под мачтой». Рецензия очень интересная. Особенно важны мне критические замечания. Жаль, что в нашей белорусской критике нет никого, кто бы так глубоко и всесторонне разбирался в поэзии и понимал ее.
Днем на хуторе нашего соседа Миколая произошла настоящая баталия. Приехал секвестратор с полицией, чтобы описать за недоимки его хозяйство. Миколаевой сестре удалось спрятать коров в лесу, но самого Миколая задержали. Когда стали забирать его последний тулуп и сапоги, Миколай, выхватив из ограды кол, бросился на секвестратора и полицейских. Они долго не могли с ним справиться, потом, говорят, связали ему руки и погнали в Мядель. Трудно, живя на хуторе, в одиночку, воевать с этим вороньем. Когда прибежали на помощь соседи, то застали уже опустевшую хату и возле сенного сарая Миколаеву сестру Катерину, голосившую на всю Пильковщину.