9 сентября
Некий Генак — знакомый Путрамента — приходил к нам, но не застал меня дома. Из письма Путрамента, оставленного мне незнакомым гостем, я узнал, что Яворский работает над переводами моих стихотворений, а сам Путрамент только что вернулся из поездки в Швецию и Данию. Не могу не позавидовать ему. Я, кажется, и к цыганам бы прибился — только бы побродить по разным дорогам земли, повидать свет. Из нашей семьи, видно, один только дядя Фаддей, которого отец часто называет бродягой, утолил свою жажду странствий: когда взяли его в армию — служил в Москве; потом послали на сельскохозяйственную практику в Австро-Венгрию; во время войны был интернирован в Германии, после освобождения из концлагеря учился в Чехословакии, откуда в 1923 году вернулся домой, чтобы снова через несколько лет уехать в Аргентину. Я люблю часто перечитывать его письма со штемпелями на конвертах: Прага, Берлин, Вена, Триест, Гибралтар, Буэнос-Айрес… Все они написаны неровным почерком, рукой шофера, машиниста, грузчика, рыбака; все они говорят о жизни, полной происшествий, трудностей, удач и неудач. Когда случается читать их деду, тот не может сдержаться и не поворчать: «И чего его черт погнал? Дома ему, что ли, не хватало работы?»
Письма эти хранятся у нас на верхней полке в старом хромом шкафу, источенном шашелем. На этой полке лежат вилки, ножи, стоят лучшие наши — для гостей — тарелки, несколько стопок (хоть дома никто не пьет водки) и два дядькиных кубка, привезенные из Чехословакии. На одном написано по-немецки «Марьязель» и изображен готический костел, на другом надпись — «3 Гостына» и нарисована красивая, в национальном костюме девушка.
Сегодня целый день оббивали жито на семена. С головы до ног покрылись пылью, остью, зернышками. Когда под вечер вышли с тока, сами были похожи на два снопа ржи.
10 сентября
Перевел для дяди Рыгора стихотворение Ивана Франко «Кузнец», на слова этого стихотворения К. Галковский написал музыку.
16 сентября
Сейчас многие меня критикуют за сборник «Под мачтой», хотя он — я в этом уверен — значительно лучше предыдущих. Говорят, что я не оправдал надежд своих «доброжелателей», что пошел не в том направлении, разминулся со своей темой и т. д. Мне кажется, моих критиков обеспокоила большая, чем прежде, определенность мыслей, взглядов. Они надеялись, что я остановлюсь на месте, запутавшись в метафорах. Нет, если суждено мне будет замолчать, я хотел бы замолчать при подъеме на гору, а не при спуске с нее.
Сегодня едва не отравился, выпив на Погулянке газированной воды. Дядя Рыгор отвез меня в литовскую клинику, где мне и оказали первую помощь. В половине шестого притащился домой. Дойти мне помог служащий больницы пан Юзеф Паречка. У него месяц тому назад умерла от чахотки жена.
— Знаете, пане, сижу и не спускаю с нее глаз. И вдруг — будто она что-то увидела, хочет сказать мне и не может. Только большая слеза покатилась по щеке. Так и не знаю, что она мне хотела сказать… А вы, пан, из-под Мяделя… Был я там. Когда-то хотел наняться на работу в маёнток пана Аскерки. Богатый пан. Больше шести тысяч гектаров земли…
Я приглашал его зайти в комнату, отдохнуть. Но он только попросил спички, чтобы закурить свою старинную, с выгнутым чубуком трубку, и, попрощавшись, пошел домой.
Газет не было. На сон принялся читать Свентоховского — заядлого реакционера, создателя польского позитивизма. Даже среди эндеков он вызывал удивление — не меньше, чем допотопный мамонт.
Думаю о «Пане Тадеуше», «Новой земле» — двух национальных поэмах двух народов. Мне кажется, поэма Мицкевича национальна в политическом смысле, a Коласа — в социальном. Идея государственности нашего народа еще не нашла своего воплощения в монументальном произведении, может быть, потому, что ее опередили события. А ценность художественного произведения в том, что оно первым открывает, возвещает новое. Да и вообще наиболее сильной стороной нашей поэзии всегда была описательность, а не ее философское содержание, редко подымавшееся выше всем известных истин.
…Температура у меня все еще не спадает…
Вчера Кастусь рассказал про свою последнюю встречу с редактором «Белорусской криницы» Позняком. Было это еще весной. Кастусь уговаривал Позняка более решительно включиться в борьбу за создание Народного фронта в Польше. Позняк долго изворачивался, отнекивался, но потом впрямую высказал свои опасения: для хадеции победа как левых, так и правых сил одинаково угрожала бы ликвидацией их партии.