Под вечер приехали возчики. Долго, пока они сгружали уголь, слышалось шарканье их лопат.
27 декабря
Почти все наши критики обратили внимание на одно место в поэме «Нарочь», как на самое слабое место поэмы. В нем говорится об организации профсоюза рыбаков. И это резонно. Только никто из них не догадался, что там — зашифрованная мысль, она должна была вместить более серьезную революционную идею, и носитель ее мой герой — Гришка. Конечно, об этом нельзя было открыто писать. И так поэма увидела свет, безбожно искалеченная цензурой.
Перед отъездом из Вильно успел начерно написать еще один фрагмент своего «Силаша», который разрастается до астрономических размеров.
28 декабря
Черт дернул меня зайти в магазин «Святого Войцеха». Одно расстройство — столько книжных новинок, а в кармане пусто.
«Эх, браток, кабы мне рупь!» — когда-то любил говорить один из моих земляков. Его так и прозвали — Рупь. И эта кличка так к нему прилипла, что даже на могильном кресте вместо настоящей фамилии написали: «Симон Рупь, жил 75 лет, умер на святой четверг». Надпись с двумя неизвестными: не вспомнили, в каком году родился и в каком умер. На наших деревенских кладбищах множество интересных эпитафий, их стоило бы записать, пока не сгнили эти дубовые или сосновые кресты, пока мох и забвение не покрыли седые могильные валуны.
Вечером снова заходил полицейский проверить, дома ли я. Увидев на моем столе сборник стихов, настроился на лирический лад, признался, что и он когда-то увлекался поэзией, даже пробовал что-то рифмовать. Кажется, и Гитлер в своих анкетах пишет, что основное его занятие — литературное творчество. Почему-то все держиморды и тираны питают слабость к литературе: либо сами ею занимаются, либо любят опекать писателей. Но, как известно, то, что нравится власть имущим, всегда имеет силу закона, поэтому от «дружбы» этой ничего путного еще не рождалось.
29 декабря
Выехал домой из Вильно ночным поездом, Вместе со мной в купе ехали в отпуск солдаты-белорусы, их сразу выдавал акцент, хотя они и старались говорить по-польски. Пока они вспоминали свою службу в армии, еще так-сяк, а как только начали говорить про свое деревенское житье-бытье — им явно не хватало их ограниченного запаса слов. И когда я спросил их по-белорусски, куда они едут, они с готовностью перешли на родной язык и до самого Молодечно рассказывали мне о нелегких своих солдатских делах. Одни из них был из Радашковичей, и у нас нашлось много общих знакомых, второй оказался соседом А. Власова. В его доме он не раз бывал на спектаклях и концертах, организованных деревенской молодежью.
Еще было темно, когда на полустанке Кривичи я сошел с поезда. Рассвело только в Задубенье. Я на целый день остановился там у своего дядьки Ивана Хвалька. В хате было шумно от утренних разговоров, дымно от лучины, душно от пара только что сваренной и отцеженной картошки. На столе появился хлеб, яичница, огурцы и вытащенная из какого-то укромного местечка бутыль настоянной на ягодах можжевельника самогонки, которую довольно быстро и распили сами хозяева, поскольку оказалось вдруг, что у одного болит зуб, у другого — живот, а у самого дяди — все нутро.
— И ты выпил бы,— все уговаривали они меня.
Под вечер я встретился с Макаром Хотеновичем; он, услышав, что я гощу у дяди, зашел поговорить, узнать, что слышно на белом свете. Но я на этот раз ничем не мог порадовать старика, бывшего рабочего-путиловца. Да он и сам все хорошо знал. На нашем небосводе сгущаются тучи, а мы вынуждены, сложив руки, в полном бездействии ждать, что будет.
Санационная печать аж захлебывается от радости: в Каталонии наступают фашистские корпуса «голубых», «зеленых», «черных» стрелков и марокканской конницы. Тяжелые бои идут под Лоридой. В горах — 15 градусов мороза, в долинах — дождь, туман.
Собираю материал об испанской трагедии. Уже целая тетрадь заполнена разными боевыми эпизодами, отрывками из писем домбровщаков, географическими названиями, именами героев интернациональных бригад, фотоснимками, вырезанными из газет и журналов, метеорологическими сводками… Может, когда-нибудь все это пригодится.
30 декабря
Видно, доживает уже свой век наша старая хата — моя колыбель. Зачем только ее перевозили из деревни на хутор? Правда, стены еще держатся, но пол — особенно возле печи, где стоит ушат с помоями,— прогнил и проваливается. Даже крепкие, со смолистой сердцевиной подоконники так иструхлявились, что никак не вставишь вторые рамы. Из-за этого стекла зимой покрываются толстенной коркой льда, он наглухо замуровывает и без того скупые на свет окна. Когда я при помощи ножа и молотка пробую сбить наледь, на меня начинают кричать все домашние, чтобы я — избави боже! — не повредил стекла, а то потом до весны их и не вставишь.