В последние дни удалось набросать фрагмент поэмы. Нужно переписать и один экземпляр послать Лю.
…После дней, отшумевших бурливым потоком
Меж крутых берегов и шумливой листвы,
Стала шире земля. За оградой высокой
Догорала осенняя зелень Москвы.
И когда на дрова растащили ребята
Весь забор, полюбилось им пересыпать
Груды листьев кленовых, сгребать их лопатой
И в аллеях под яблонями играть
С детворою в войну, прячась в гуще акаций,
И с ветвей тополиных сгонять воронье,
Запускать с мальчуганами змея, смеяться
До вечерних огней — чем плохое житье?
Лягут ранние сумерки — мама покличет
В старый сад, где стоит в глубине особняк.
Ветер вымел в канаву последние листья,
Заколочены окна, высокий лозняк
Оттеняет крылечка литые колонны.
Знал Силаш — за границу хозяин сбежал,
Не любил он, должно быть, ребячьего звона,
Может, чуял, что осенью вскинется шквал,
Что растащат забор, из каморок нахлынут
Дети плотника Клима, солдаток, Силаш…
7 января
Неумолимо приближается трагическая развязка первого акта революции в Испании. Трудно предвидеть, когда наступит последний победный акт. Отец Казика Г. получил письмо от сына из французского лагеря Грю, там сидят интернированные бойцы международных бригад. Казик в последнее время был бойцом бригады Франка Шустера. Горюет старик. Собирает сыну посылку, хоть и у самого не густо. В письме Казик упоминает некоторых своих друзей, среди них — Григулевичуса, он с ним встречался в Мадриде. Нужно спросить Каросаса — неужели это тот Иозас, что весной 1932 года был арестован с группой литовских гимназистов? Мы вместе сидели в Лукишках. Он потом, кажется, уехал в Латинскую Америку.
С опозданием получили «Обращение к польскому народу бойцов бригады имени Домбровского», в которой из пяти тысяч человек более трех тысяч пало смертью героев.
Начал писать стихотворение «За вашу и нашу свободу». Эпиграфом поставил слова из этого обращения: «Мы верим, что, сражаясь плечо к плечу вместе с испанским народом за его свободу и независимость, мы боремся против полчищ фашистских варваров, поджигающих мир».
Записываю эпизод из испанской войны, рассказанный Р.
«На стороне Франко воевали не только немецкие и итальянские фашисты. Был там сброд со всего мира. Однажды фашисты тащили вдоль улицы, привязав к броневику, тяжело раненного домбровщака, который просил, чтобы его пристрелили. Просил на испанском языке. Все смеялись. Просил на немецком. Подходили и били ногами. Просил на итальянском. Забросали камнями. Просил на французском. Молчали. И только, видно, потеряв надежду, что кто-нибудь сжалится над ним, заговорил по-польски. Кто-то из группы офицеров подошел к нему и выстрелил в голову».
Испанская война оставит глубокий след в памяти нашего народа. Мало сказать: «А все ж таки в ней что-то было». За Пиренеями силы мира в открытом бою впервые скрестили свое оружие с фашизмом. Беда, что совпало это с нашей трагедией, когда не стало у нас организующей силы, когда люди начали отдаляться друг от друга и никто не знал, до каких пор придется бездеятельно ждать, ждать и ждать, когда равнодушие и своего рода фатализм начинают, как трясина, всасывать многих в свою бездну.
Недавно еще мне хотелось быть старше, иметь за плечами солидный запас лет, а сейчас начинаю тревожиться, что их набирается все больше и больше. Раньше не хватало времени, а теперь, хоть я и заполняю свой день учебой и работой, остается много лишних часов, и меня не покидает ощущение, что занимаюсь я чем-то второстепенным, не тем, чем следовало бы.
Читаю «Историю маньяков» Яворского, «Степные стихи» Спевака, сборники польских футуристов («Нуж в бжуху», «Фруваёнцэ кецки», «Трам впопшек улицы»), но после поэзии Маяковского во мне появилось внутреннее сопротивление подобным экспериментам. А кроме того, я считаю преждевременным гимн машинам, ультрасовременному городу в стране, где еще скрипят деревянные сохи, бороны и оси, где люди ходят в лаптях и не на что купить им соли и керосина, где расщепляют спичку на четыре части, а хаты освещают дымной лучиной, где больных лечат у знахарей и шептух.
К слову — чем больше знакомлюсь с литературными направлениями прошлого, тем больше убеждаюсь, как трудно открыть что-то новое, чего еще не было. Но где-то в нашем настоящем это новое должно же существовать! Чтобы быть поэтом прошлого — я опоздал родиться, поэтом будущего — поспешил. Да и что мы можем сказать о нашем будущем? Еще ни одному пророку, начиная с утопистов, не удалось нарисовать его таким, каким оно приходило. И хотя, может, красиво звучат слова «пророк» или «певец будущего», мы — певцы проклятого настоящего. И быть певцом этого настоящего куда более опасно. Тут уж, если начинают бить, не спрячешься ни за прадеда, ни за правнука. И найти свою дорогу в этом настоящем не так-то легко. Хотя уверен, что какой-нибудь оболтус когда-нибудь о нас напишет: «Им все было легко и ясно…» Черт бы его побрал!