«Дорогой Юрий! После нашей встречи я вскоре уехал из Вильно домой. В дорогу захватил твой и Чухновского сборники стихов, чтобы дома перевести кое-что для белорусских журналов. Перед отъездом я стал случайным свидетелем «исторической» сцены прощания белорусской колонии со своими лидерами, которым городская управа запретила жить в Вильно. Это была живая картина так давно воспетой разными пиитами и пророками возрождения — консолидации. Правда, картина довольно бледная. Противно было смотреть на постные мины тех «деятелей», которые пришли к этой консолидации только потому, что, продав и предав все, что можно было продать и предать, остались без постов и правительственных подачек. Может, еще продадутся Гитлеру? Теперь эти мошенники и политические банкроты взялись за организацию антинародного фронта всех правых группировок. А классовые и национальные противоречия все больше дают о себе знать. И этот процесс не остановить ни кропилом, ни кандалами, ни штыками, ни великодержавными проповедями всяких там панов полковников.
В деревне атмосфера сейчас крайне напряженная — как перед грозой. Люди ждут реформ, амнистии, перемен в правительстве, ждут… войны — в надежде, что с оружием в руках легче будет добиться своего.
Скверно обстоит дело с образованием. Одни только полицейские фонари светят в ночи. А живя в городе, рвешься в деревню: тут больше здоровых сил, да и сам становишься крепче от этого колючего морозного ветра, дыхания оснеженных просторов. Начинаешь более уверенно ступать по земле. Одно плохо — слишком быстро ветры заметают все дороги в большой мир, к друзьям и близким. Сейчас из Вильно до Нарочи ближе, чем из моей Пильковщины…
Постепенно затухает лампа. Видно — кончился керосин. До встречи — завтра…»
20 января
Перед самым отъездом в Вильно получил открытку от дяди Рыгора. Снова вспоминает о моей статье, вызвавшей бурную реакцию в лагере наших врагов. Подбадривает: «Пусть жабы квакают». Наша молодая литература зародилась и растет на великом перепутье разных дорог. Поэтому в наших метриках не всегда записаны подлинные имена отцов и крестных. Последние, может быть, и чувствуют, что некоторые их дети не похожи на них, но, как всегда бывает в таких случаях, предпочитают молчать. Двух вещей я пока не смог добиться — полной независимости и самобытности.
Снова приехал в голодный и холодный Вильно. Иногда мне кажется, что количество осенних, дождливых, промозглых, черных дней в году все увеличивается, словно земля изменила свою орбиту и снова начинается ледниковый период. И все же нужно писать и писать! Поэзия моя, если она действительно поэзия и способна открывать неоткрытое, отвечать на вопросы, поставленные жизнью, должна помочь мне преодолеть все.
На Канарской улице встретил лукишкинского пшедовника Стшелецкого. Это он угрожал в 1933-м, что сгноит меня в карцере. Неужели он тут поблизости где-то живет? Прошел мимо. Разминулись. Не узнал. Ну, а я его и в пекле узнаю.
Партию распустили, но то, что она посеяла, живет. Я только теперь увидел, скольким я ей обязан. Сейчас уже не могу себе представить жизни своей без ее знамен. Как обо всем этом написать?
Поэма разрослась, перегружена событиями и героями. Необходимо и словарь свой обогатить. Из деревни, где родился, я вынес изрядный запас слов, но в городе, который меня приютил, я его мало пополнил.
Все разошлись. Даже хозяйка и та потащилась за покупками. Можно будет писать вслух…
21 января
Прочел все литературные новинки, что прислал мне из Варшавы Я-ка. Все больше убеждаюсь, что для популяризации того или другого поэта или даже целой литературы нужна соответствующая звонница. Звонница эта —государственность и то место, которое занимает народ и его язык на земле. А наш голос все еще не вырвался на волю из подвалов и острожных карцеров. О каком же резонансе наших произведений может идти сегодня речь! Из письма Я-ка видно, что взгляды его на творчество некоторых наших поэтов неизменны. Он даже не замечает никаких перемен в литературе и не понимает, что человек с неизменными взглядами на искусство, на мир, на жизнь не так уж и интересен. Я-ка часто защищает давным-давно оставленные всеми позиции и уж конечно ни при каких обстоятельствах не способен на риск, не отважится выйти на поиск. А эпигоны ничего не могут создать. Они только затягивают панихиду по прошлому.
28 января
На столе — три незаконченных стихотворения: «Ледокол «Седов», «Молитва пана Эндецкого» — сатирическое стихотворение и «Барселона» — о городе-герое, который этими днями, как Гарсиа Лорку, расстреляли франкисты.