Со страниц реакционных газет не сходит еврейский вопрос. Даже премьер Славой-Складовский ничего лучшего не смог предложить, как только эмиграцию еврейского населения из Польши, которая стала в последние годы, в связи с переселением многих евреев из Германии, страной иммиграции.
Встретил Путрамента. Пишет повесть, отрывок из которой он намеревается опубликовать в «Слове».
31 января
Эндекские головорезы и фалангисты снова начали погромы в Лендварове и Вильно. Около «христианского» кинотеатра «Святовид» полиция разогнала целую фашистскую банду, вооруженную палками, кастетами.
14 февраля
Вчера пришла открытка от Лю. Пишет, что ей понравились последние мои стихи («Если хочешь…», «Вновь загорелися сосны», «Морозный белый ветер…»), и про возмущенное письмо от С., на которое она, посоветовавшись с друзьями, ответила резкой отповедью. Ну и молодец! Только она не знает характера С. Очень этот человек любит всеми командовать. Вот и мне он прислал директивы, как мне надлежит вести себя, что делать, с кем вести переговоры, чтобы издать его стихи. С. уже не перевоспитаешь.
Лю пишет еще, что собирается ехать к сестре в Хожув. Надо скорей возвращаться, пока она еще в Вильно и пока меня и мои стихи не замели тут пильковские метели. Завтра соберу свои манатки и поеду.
Несколько дней тому назад — писали газеты — coстоялся процесс «Б. Янковской» — «Ирины Петровской» — «Сони Берман» (так суд и не смог выяснить ее настоящей фамилии) и Николая Бурсевича. «Б. Янковской» дали десять лет, Н. Бурсевичу — шесть…
15 февраля
Под вечер начали с отцом готовиться в дорогу. Когда наш Лысый стоял уже запряженный возле крыльца, я еще на минуту забежал в хату и набросал короткое прощальное стихотворение «Снова жалко мне родных околиц». Что-то очень грустно было мне на этот раз pacставаться со своей Пильковщиной. Грустно потому, что ехал я навстречу безрадостным дням, ждущим меня в Вильно.
Мороз накрепко замуровал все окна. Видно, придется в дороге померзнуть — часа четыре будем тащиться до нашей Княгининской станции. Прощаясь, мама, как всегда, перекрестила нас. Потом, выйдя за ворота, проводила тоскливым взглядом и стояла, пока мы не скрылись в густом ельнике.
20 февраля
Итак, я снова на знакомой улице Канарского, на квартире Шафъянских. В углу разгороженной шкафом и занавеской комнаты разместились мы трое: Сашка Ходинский, его брат Николай, гимназист, и я. В комнате — две кровати, стол, заваленный книгами, и электрическая лампа. Самое красивое в комнате — окно. Оно выходит на зеленые сосны Закрета, похожие на шишкинские, только без медведей. Можно долго любоваться этой обрамленной оконной рамой картиной, потому что она каждый день другая — в зависимости от погоды и цвета неба. Эти сосны напоминают мне лес около нашей старой поставни [36]. К великому моему сожалению, дед продал ее на вал для ветряка. Говорят, лесорубы с трудом распилили нашу сосну, такой она была суковатой и толстой. Более двухсот колец я насчитал на ее свежем еще пне.
21 февраля
Пришла первая весточка от Лю из Хожува. В своей открытке — репродукция с очень своеобразной картины Мюллера Езефа «Карцер» — Лю просит навестить ее старенькую маму и написать, как она себя чувствует. О себе ничего не сообщает. Видно, не очень весело ей там живется, только не хочет об этом писать.
Виделся сегодня с М. На фабрике «Дикта» на днях начнется забастовка. Рабочие требуют повышения заработной платы.
В последнее время разного рода белорусские деятели начали отмечать свои юбилеи. Нужно и мне отметить каким-нибудь сатирическим стихотворением эти «исторические» даты. До сих пор я мало пользовался смехом, а он может служить и щитом, и наступательным оружием.
В библиотеке «Коло полонистов» прочел чудесное стихотворение Леонидзе, переведенное Тихоновым:
Мы прекраснейшим только то зовем,
Что созревшей силой отмечено:
Виноград стеной, иль река весной,
Или нив налив, или женщина…
27 февраля
Существует легенда, что Александр Македонский увидев карту Птолемея, расплакался от обиды, что все земли на земном шаре уже открыты и он опоздал явиться на свет, чтобы прославить себя каким-нибудь подвигом. В последнее время я принялся за французских классиков, переведенных Боем. Правда, и у меня иногда появляется ощущение, что наши великие предшественники все открыли и все сказали, не оставив своим потомкам на карте человеческой жизни ни одного белого пятна.
Сегодня в редакции «Колосьев» зашел разговор о рецензиях, печатающихся в журналах. Очень многие у нас все еще боятся сказать правду, чтобы не испортить отношений с автором, но почему-то не боятся испортить их с читателем. А уж если о произведении пишут люди с другими, чем у автора, политическими взглядами, тут на объективность оценки и надеяться нечего.