23 апреля
Работаю над своей длиннющей поэмой, хотя все больше и больше убеждаюсь, что громоздкие поэмы отходят в прошлое, как отошли в прошлое поэты-пророки, поэты-проповедники. Надо привыкать к бережливому расходованию слов, красок, научиться беречь свое и чужое время.
У Буйницкого достал несколько стихотворений Аполлинера. Хочу вжиться в свободный ритм его стихов, хотя в переводах, говорил святой Иероним, даже самый красноречивый поэт превращается в заику. Обещал Павловичу написать новую сказку для детей, а теперь думаю: о чем же написать? Отец мой всегда говорит, что под третью квадру луны и под молодик не нужно сеять жито. Проверю, какая сегодня фаза, чтобы не начинать и мне своего сева в несчастливый час. А пока переписываю из газеты: «На горе Киуваш (Китай) повесили колокол, весящий сорок четыре тысячи фунтов, чтобы он своим гулом будил грешные души, что опустились в адские недра». А это записанная в 1933 году в Озерцах, возле Глубокого, строфа из народной песни с таким прямо-таки плясовым ритмом, что, когда читаешь, кажется, ноги сами пускаются в пляс.
Как у нас, так у вас
Широкое поле,
Как и вы, так и мы
Погуляем вволю.
26 апреля
Без денег и без хлеба. Отнес несколько своих сборников в книжный магазин С-a. С. неожиданно расщедрился и выплатил мне за них 20 злотых: 11 злотых 75 грошей за принесенные книги, а 8 злотых 25 грошей — аванс за мою новую поэму. Я предупредил его, что не так скоро закончу ее. Согласился подождать. Что за черт? Ну, пусть подождет. Сегодня по крайней мере есть чем заплатить за квартиру. На радостях забежал в молочную Гайбера, что на улице Мицкевича, и выпил кружку молока. Итак, снова за работу! С. интересовался судьбой моих героев. Не знаю, обрадуется ли он, когда узнает из поэмы, какой дорогой они пошли.
И все же у меня нет никаких возможностей продлить свое пребывание в Вильно. А тут еще усложнились домашние обстоятельства: вернулся из Аргентины дядя Фаддей, и отцу будет трудней помогать мне. И так мои писания для домашних явились нежданной и непонятной катастрофой, которая неизвестно еще чем кончится.
Получил письмо от Василька. Павлович тоже показал мне полученное от него письмо. Страшные письма. Может быть, раньше я и не понимал Василька, но и он не представляет себе, в каких обстоятельствах сегодня живу я, да и все наши товарищи. Покажу его письма Кастусю. Хотя сейчас мы, бедняки, ему ничем не сможем помочь.
Приближаются первомайские праздники. Как трудно поверить, что в этот день наши знамена будут лежать свернутыми [37] — знамена, которые всегда пламенели над многотысячными рядами демонстрантов цветом надежды, борьбы и победы.
27 апреля
Возвращаясь с последнего сеанса в кинотеатре «Пан», где в дополнение к фильму были показаны испанские танцы, я вспомнил чудесный балет Парнеля «Умер матюсь», а вспомнив — подумал и о наших сказках. Сколько можно было бы в них найти еще более прекрасных сюжетов для балета, оперы! Все это богатство лежит нетронутым; а может быть, и этого уже нельзя сказать: дядя Рыгор мне рассказывал об откровенном разграблении наших песен разными «этнографами», они переводят их на свой язык и выдают за фольклор польских окраин.
Дома все уже спали. Едва достучался. Сашка сказал, что кто-то приходил ко мне, спрашивал, когда я поеду в Пильковщину. Может, кто-нибудь из моих земляков?
28 апреля
Сегодня поэзия для меня — страна, в которую я без разрешения полиции и заграничного паспорта убегаю, чтобы отдохнуть от грустной действительности.
Хотелось бы написать о великой любви. Боюсь только, что не смогу,— и настроение не такое погожее, и обстоятельства не способствуют, и редакторы не слишком вольнодумные, и цензура не такая романтичная, и читатели не очень подготовленные… Неужели никогда нельзя будет писать обо всем, что хочешь, и так, как хочешь?