У нас литературе придается величайшее значение, какого у других народов она уже давно не имеет: народ ищет в литературе ответы на все тревожащие его вопросы. У нас нет разницы между литературой и воззванием, литературой и забастовкой, литературой и демонстрацией, поэтому почти на всех политических процессах рядом с борцами за социальное и национальное освобождение на скамье подсудимых находится и наша западнобелорусская литература.
10 мая
Этими днями мне удалось побывать в музее Товарищества друзей науки. Я там впервые увидел картину Чюрлёниса «Буря». Над вздыбленными волнами моря — тяжелые тучи, напоминающие колокола. Кажется даже, что слышишь в зале их набатный гул. А сегодня попались мне репродукции картин Рушица: «Земля», «Баллада», «Весна», «Последний снег». Эти картины — фрагменты какой-то очень знакомой и близкой моему сердцу поэмы.
Встретился с Трофимом (Буткевичем), прочел ему несколько новых своих стихотворений и черновой набросок автобиографии, подготовленной для моего первого сборника. Даже и не верится, что может появиться на свет сборник моих стихов! Много мы с ним говорили о нашей западнобелорусской литературе. И хоть он несколько раз оговаривался, что литература — не его специальность, его меткие замечания и оценки удивляли меня своей глубиной. Сам он напоминает бережливого хозяина, который знает цену каждой вещи и ничему не даст пропасть зря. Я часто с ним не соглашаюсь, спорю. Иногда вижу, что он смеется над моей задиристостью, но так доброжелательно, что обидеться на него невозможно. Он много курит. Спокойно и рассудительно говорит:
— Переживаем очень сложные ситуации, и поэту необходимо быть политиком.
С наступлением сумерек мы с ним попрощались. Я пошел с Лю в кино.
Завтра, видно, поеду домой, чтоб забрать свои рукописи и кое-какие холостяцкие манатки. Только не знаю еще, где мне удастся обосноваться в Вильно. На Буковой — тесно: там живут какие-то рабочие с бойни. Да и Трофим не советует мне возвращаться на старую квартиру.
13 мая
Растерянность и траур среди всякого рода «ужедников» [8] в деревне, начиная с секвестраторов и полиции и кончая солтысами и стрельцами,— умер Пилсудскнй. Надо сказать, «дзядэк» [9] выбрал удачное время, чтоб умереть — уйти от ответственности за все, что натворил на этом свете.
Целый день я бороновал в поле. В сумерки появился М. Принес известие, что скоро прибудет литература, которую мы должны переправить дальше — на Нарочь Внешне М. похож на учителя: грузный, довольно прилично одет, в шляпе, портфель в руке. Даже дети в деревнях — рассказывал он со смехом — его приветствовали: «День добрый!»
Ночью пришел Кирилл Коробейник. Договорились, что он завтра поможет М. добраться до Новоселок.
15 мая
Почти с годовым опозданием Н. познакомил меня с материалами Первого съезда советских писателей БССР — с докладами Бронштейна, Климковича, Кучара. с некоторыми выступлениями участников съезда. Признаться, не со всеми их оценками я согласен. Но важно другое — какая в Советской Белоруссии растет большая, настоящая литература! Даже завидно. Ведь здесь у нас не только не у кого учиться, даже потягаться в охотку не с кем. Сегодня Западная Белоруссия — мешок, затянутый полицейской нагайкой, ксендзовскими четками и петлей пана Матиевского [10], в котором из-за отсутствия свежего воздуха гаснет всякий свет — даже лучина.
21 мая
Лучшие мои стихи всегда были большей неожиданностью для меня самого, чем для моих знакомых. Даже обидно, когда никто не верит, что творчество для меня — работа невероятно трудная. До сего времени мы разрабатывали только верхние пласты жизни, в них не много уже осталось самородков.
На моем пути множество перекрестков. И почти на каждом, как в той сказке, стоит камень и предостерегает: «Прямо пойдешь — жизни лишишься, налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь…» Возвращаться назад? Одиссей и то, мне кажется, не был таким одиноким: дома о нем помнил старый пес. Я не думаю, что горе и беда всегда будут повивальной бабкой поэзии. Просто пока они были неизменными ее спутниками.
Сегодня между нашими схоластами разгорелся спор: может ли истинный поэт писать по заказу. Камень, конечно, был брошен в наш огород. Но если художники и поэты творили по заказу королей, панов, магнатов, купцов, так почему же они не могут творить по заказу народа — единственно неподкупного, самого благородного и авторитетного заказчика?