Все с облегчением вздохнули, когда Гданьск остался позади и мы увидели море. На рейде стояли грузовые, пассажирские и военные корабли, Как только наш поезд остановился на гданьском вокзале, мы все высыпали из вагонов на перрон.
Я впервые видел такие светлые, широкие, застроенные новыми зданиями улицы. Гдыня, как известно, была самым молодым портовым городом Польши, выстроенным за последние десять — пятнадцать лет на месте небольшого рыбачьего поселка. Может, поэтому новые дома, и портовые краны, и мачты кораблей мне показались декорациями к какому-то спектаклю, в котором участвуем и мы, хоть и не знаем ни своих ролей, ни того, чем этот спектакль окончится.
Признаться, хоть я впервые видел море, но столько раз мои современники, да и я сам рифмовали его в своих стихах, что оно не произвело на меня ожидаемого впечатления. Может, еще и потому, что все мы часто изображали его бурным, грозным, а оно сегодня было погожим, спокойным, и волны показались мне не больше, чем на моей Нарочи.
Наш экскурсовод, очень похожий на комика Макса Линдера и такой же, как он, безмерно щедрый на шутки, начал собирать нашу туристскую группу, чтобы показать Гдыню и порт. Шум. Галдеж. Я бросил всех и один пошел бродить по городу, благо в нем нельзя заблудиться,— отовсюду видно море и мачты кораблей, а улицы все широкие и прямые, не такие путаные, как в Вильно.
29 июня
Вчера поздно ночью вернулись на ночлег в свои вагоны. Вернулись уставшие от солнца, ветров, шума Балтики. Наибольшее впечатление произвел полуостров Хэль, похожий на желтый, раскаленный на солнце нож. Кто-то по самую рукоять вбил его в грудь моря. Может, потому оно и стонет днем и ночью? В поисках янтаря мы прошли далеко по лезвию этого ножа, то прячась в тень согнутых штормами сосен, то окунаясь в свежую кипень волн.
Почему-то совсем не хотелось спать. Разговор зашел о творчестве Уитмена, потом о национальном характере. Кстати, кажется, никто у нас этим вопросом не занимался. Сами мы себя захваливали прямо-таки до тошноты, а чужие люди часто незаслуженно и оскорбительно чернили нас. А характер каждого народа складывается не только из суммы одних положительных черт, но и из отрицательных. И наверно, есть много общих черт в характере разных народов, особенно близких. Однако есть у нас одна «своя собственная» отрицательная черта, которой, кажется, ни у кого из наших соседей не встретишь, сложившаяся в результате сложнейших исторических процессов: это безразличие, равнодушие к своему языку и к своей культуре…
Перед сном успел еще просмотреть газеты. Звонкие и пустые слова: пропаганда силы и «мацарствовости» — великодержавности, непобедимости. На кого все это рассчитано? Правда, эта пропаганда ничем не подкрепленного оптимизма некоторых так ослепила, что они и впрямь перестали видеть горькую и тревожную действительность.
Ночью наш вагон перегнали на другую колею. Долго с рожком стрелочника перекликался маневровый паровоз. Потом все затихло; только видно было, как в ночном небе что-то искал прожектор.
30 июня
Итак, я оказался на родине кошубов. Правда, в Гдыне не слишком легко встретить этих исконных хозяев Приморья, которых безжалостно уничтожали «крестом и огнем», онемечивали прусские юнкеры. Да и сейчас к ним относятся как к каким-то чудакам, неизвестно зачем придерживающимся своих обычаев и даже издающим газету на своей «гваре» — языке шершавом, словно прибрежный гравий, языке шумном и резком, как этот ветер, что свищет в рыбачьих сетях и приземистых прибрежных соснах.
С каменной горы открывается незабываемый вид на Гданьский залив. Возле пирса высится громада пассажирского корабля «Пилсудский». У берега я зачерпнул горсть морской воды. Она показалась мне не очень соленой. На волнах покачивалось несколько медуз. Низко кружились чайки. Я попросил фотографа сфотографировать нас с Каросасом. Мы и опомниться не успели, как он щелкнул своим аппаратом и вручил мне визитную карточку (Гдыня, Агентство фотографов-художников. Телефон 35-34), сказав: «После полудня можете получить свои снимки».
Потащился на рынок, где высились целые горы щучек, угрей, лещей, каких-то тесов, цершей, флендров, до́ршей, макрелей… Я начал записывать названия рыб, а потом бросил — все равно всех не перепишешь.
А на рынке — и у нас, и тут, в Гдыне,— чувствуется нехватка серебряной мелочи. Уж не начали ли ее придерживать — ведь в случае войны в первую очередь теряют свою ценность бумажные деньги.
1 июля
Утром приехал в Варшаву. Город еще спал. Только одни дворники, поднимая тучи пыли, заметали улицы. На вокзале меня встретил К. Мы сразу пошли к нему. Жил он в многоэтажном доме, в тесной темной холостяцкой комнатушке, заваленной газетами и книгами. Одно окно и то упирается в грязную, заплесневевшую стену. После завтрака К. ознакомил меня с программой моих встреч, и мы тут же начали ее выполнять. Дни моего пребывания в Варшаве, по-видимому, плотно будут заполнены разными деловыми встречами, а мне бы еще хотелось повидать и моих литовских друзей Жукаускаса и Кекштаса — они где-то тут учатся, и еще обязательно нужно было бы увидеться с Войтехом Скузой — инициатором создания организации крестьянских писателей Польши. Этими днями я прочел интересный сборник его стихотворений «Фарнале» («Возницы»), который открывался вступлением-манифестом: