На несколько минут забежал ко мне К. Попросил, чтобы я дал ему на время свои сборники. Собирается что-то писать обо мне для зарубежной печати. Рассказывал про белорусскую литературу в Аргентине, Франции, Чехословакии. Я сказал ему, что не верю в будущее литературы, не имеющей живой связи со своим народом, своей землей.
Наконец удалось поймать номер «Проста з мосту» с очерком Ваньковича о Западной Белоруссии. Непонятно, зачем он в этом очерке напечатал отрывок из неумного письма К.? Была бы немного другая у нас ситуация, наверно, пришлось бы вступить в полемику с авторами и очерка и письма.
Перелистываю последние страницы наших журналов и снова убеждаюсь, что у нас нет серьезных критиков, к чьему голосу стоило бы прислушаться. Все заняты одним: доказывают, что наши поэты выдающиеся, гениальные. Хоть сегодня вези их на всемирную выставку. И безбожно путают совершенно разные вещи: истинную ценность и популярность, забывая о том, что последняя часто складывается из элементов уцененных, утративших свою самобытность, оригинальность.
8 июля
Понемногу отхожу от старой метафоры. Ищу новую. Время перестройки — самое трудное. В условиях отсутствия серьезной критики и требовательного читателя я мог бы еще много лет писать так, как пишу сейчас, но я самому себе перестал бы быть интересен. Поэтому-то мы такие пресные и скучные, что открываем бесспорные истины.
Впервые зашел к Р. В комнате — не повернуться. На окне, на этажерке, на креслах — книги, газеты, статуэтки, безделушки. Может быть, некоторые заполняют свое жилье подобными вещами потому, что в детстве у них не было никаких игрушек? Больше всего мне у него понравилась керамика. Ею заставлены все полки. Нашел даже несколько петушков, мисок, обливных гляков наших мядельскнх гончаров. Возле дверей стоят два бюста из глины: Мицкевич и Пилсудский.
— Не дерутся? — спросил я у хозяина.
— А я их потому и сделал без рук. Правда, иногда по ночам спать не дают — переругиваются.
Дома принялся за «Коричневую книгу» — книгу о преступлениях гитлеровцев, перед которыми бледнеют все ужасы Апокалипсиса.
В связи с отъездом в Пильковщину у меня столько дел, что не знаю, успею ли все уладить. Необходимо увидеться с Кастусем, с дядей Рыгором, с редактором «Колосьев», вернуть взятые книги.
Перекусили в ресторанчике на Большой улице, где обедала группа студентов-корпорантов. У некоторых на шляпах поблескивали эндекские фашистские значки — «мечики хароброго». Из-за темной, как сутана, ширмы появился скрипач. Он долго настраивал скрипку, пока не полились из нее тягучие, как дождь, звуки. Возле буфета сидел огромный сибирский кот. По тому, как все его гладили, ласкали, видно было, что это любимец ресторана. Кот сидел, зажмурив глаза, и, кажется, единственный из всех слушал скрипача — все остальные шумели, смеялись, разговаривали — словом, были заняты своими делами.
9 июля
Возле автобуса встретил Д. Он рассказал мне любопытную историю. В их деревне нашли труп провокатора. На вопросы полиции крестьяне отвечали, что он убит молнией. Несколько человек даже подписались под протоколом, в котором было записано, что они видели тучу и слышали гром. И полиция, чтобы не поднимать лишнего шума, вынуждена была согласиться с этой версией.
Сегодня возвращался домой знакомой дорогой: Вильно — Смаргонь — Вилейка — Куренец — Костеневичи. Перед Куренцом — небольшой объезд. Человек десять дорожных рабочих тяжелыми молотами дробили камень. Правду говорил мой дед: «Деньги и камень бьют». В Костеневичах у знакомого лавочника оставил свой чемодан с книгами и пошел к сестре в Сервачи. Сервачи когда-то были богатым имением магнатов Козлов-Поклевских. Один из них — участник восстания 1863 года — погиб в бою с казаками. Там, где происходила эта битва, и теперь стоит громадный деревянный крест. А на месте имения теперь хутора и такое количество полевых стежек, что я едва выбрался к хате Лётков.
Все были дома. Ужинали. Сестра поставила передо мной миску с молоком и тарелку с картошкой. Давно уже я не ел таких лакомых вещей. Старик, как всегда, начал рассказывать об Америке, где он больше двадцати лет проработал грузчиком. Польша ему не нравилась. Ругал эти порядки. При царе, говорил он, хоть и пастухом был, а жилось интересней.
10 июля
Спал на сеновале. Первую ночь на новом месте мне почему-то всегда не спится. Проснулся рано. На берегу Сервачи нашел какую-то лодку и на ней доплыл почти до самой мельницы. Когда вернулся — Бронька уже ждал меня с топтухой. Стали ловить рыбу. Река еще не остыла после вчерашней жары, но все-таки нас прохватывало легким холодком, когда мы брели по лужам и заводям, поросшим густым тростником и душистым аиром. И хоть плохие из нас рыбаки, но трех небольших щучек мы все же принесли домой на завтрак. И Вера, и Бронька уговаривают меня погостить у них еще. Но некогда — дома рабочая пора. Вечером обещали отвезти меня в Пильковщину. А пока нужно снова пойти на речку, завалиться под какой-нибудь ракитовый куст и перечитать захваченную с собой в дорогу литературу и письма, ждущие ответа. На конвертах — марки с портретами королей, маршалов… Многие собирают их, коллекционируют. А я и письма вынужден сжигать. Помню как-то прокурор задержал было письмо от Лю. Она писала, что Олесь Карпович, с которым я вместе сижу в Лукишках, может научить меня танцевать. Потом на суде прокурор допытывался, что следует подразумевать под словом «танцевать». А танцор из Карповича действительно был знатный: танцами он, когда был студентом в Праге, не раз зарабатывал себе на хлеб.