В темноте ощупью перешел через дырявый Навранский мост. Дальше дорога мне уже лучше знакома, но на дубовском поле она такая каменистая, что идти пришлось очень осторожно, обходя кучи дробных камней и отдельные валуны.
21 июля
Далеко за полночь. Осталось написать несколько писем, чтобы утром отослать их с Виктором Глинским в Мядель. Настольная лампа с белым абажуром — невиданная роскошь в Пильковщине, привезенная тетками из беженства,— бросает свет на этажерку с книгами, которую я смастерил из неободранных березовых прутьев, на коричневые кругляки стен и на потолок, где из балок всегда торчат крюки. На них дядя Фаддей вьет веревки, повода, вожжи, путы, кнуты, оборы для лаптей. У степи, на толстой осиновой колоде, стоит граммофон. И его привезли из беженства. Видно, отцу очень хотелось удивить своих стариков этой городской выдумкой, если он с того края света притащил его в нашу болотную глушь. Сперва на нем часто играли, потом — вышли иголки, побились пластинки, и он стоит, наставив на комнату свою трубу, словно какое-то громадное ухо, и слушает, как шумит за окнами лес. Все, что в хате, отражается в висящем на стене разбитом зеркале. Трещины зеркала кажутся мне линиями, которыми кто-то перечеркнул и меня, и мои рукописи, и эту ночь.
22 июля
Из Вильно пришли известия о новых арестах, высылках в Березу, о разгуле цензуры. Придет ли время, когда можно будет писать всю правду? Сейчас разрешается писать только о вещах, приятных властям, но короток век таких произведений. Можно писать и о неприятных явлениях жизни, но тогда — очень короток век автора. Выбор, можно сказать, богатый.
Прочитал несколько теоретических работ из серии «Вопросы поэтики». Нудно. Все эти литературные каноны кажутся мне чем-то вроде колодок. Знать их не вредно, но пользоваться ими лучше предоставить кому-нибудь другому. Я только завидую тем, кто умеет заранее разрабатывать планы своих произведений. Я о том, что напишу, узнаю от самого себя в последнюю минуту. Поэтому мой «творческий процесс» похож на заклинание духов, которые не всегда мне подчиняются.
24 июля
Обильная роса и глубокая, бездонная тишина. Современные авангардисты сказали бы наоборот: глубокая, бездонная роса и обильная тишина. Мы — отец, дядя Фаддей и я — прогнали покосы и все, почти одновременно, остановились, чтобы послушать, как далеко разносится эхо от звона наших стебачек [39]. И что самое удивительное, был отчетливо слышен далекий, за много километров, перестук колес поезда, который шел, наверно, где-то на участке между Княгинино и Кривичами.
Когда Федя с Милкой принесли на сенокос завтрак, подошел Симон. Сокрушался, что куда-то ушли кони. Это Симону когда-то нагадали цыгане, что он будет царем. И Симон, кажется, поверил в это. Всю жизнь дружит с цыганами, они всегда у него останавливаются обозом. Он вместе с ними дымит махорку, варит затирку, меняет коней, а когда выпьет — поет цыганские песни.
…Записал у своих домашних названия нашей флоры: костяника, молочай, хвощ, пырей (цветет, как рябина, кремовыми цветами), тысячелистник, подберезка, гусиная лапка, гречанка, осот, аир, репейник, трилистник, багульник, рогоз, овсюг…
25 июля
Мне иногда кажется, что вокруг меня существует много такого, чего я еще не вижу, не слышу, не чувствую! Проваливаюсь в своего рода пильковский агностицизм. И разобраться во всем этом некогда…
Пришлось бросить свои философские раздумья — надвигалась гроза — и попроворней управляться с вывозкой сухого сена с болота.
К соседу Миколаю на его сенокос приехали купцы. Шум. Хохот. Видно, обмывают барыши. Сам Миколай ходит, пошатываясь, болотными, гадючьими стежками и отмеряет косцам делянки.
Вечером, когда пошли с дядей спать на сеновал, по гулкой осиновой щепе нашей крыши забарабанил частый дождь. Но и он не смог унять подвыпивших гостей соседа. Долго еще сквозь шум дождя слышались голоса, а кто-то несколько раз делал попытку затянуть «Последний нонешний денечек…»
26 июля
Разомглилось, раздождилось. В Купеле вчерашние покосы лежат затопленные в воде. Придется выгребать и витками выносить на сухое. А пока что настроил детекторный радиоприемник. Правда, аппарат капризный, часто портится. Но все же хоть буду знать, что творится на белом свете. А творится такое, о чем лучше было бы и не знать. Когда начинаешь думать — ищешь виновников неумолимо надвигающейся трагедии. И тут небольшое утешение, что самого себя ты считаешь невиноватым. Нет людей, в том числе и писателей, которые не несли бы ответственности за происходящее на земле.