Мы распрощались с Ольгой и Михаилом и уехали к чабанам. Молодые люди стояли на пороге белого здания и смотрели нам вслед, и их лица, освещенные солнцем, долго еще виднелись в дверном проеме, как в раме.
СА́МОТНЫЙ
Ужинали в сумерках. Маша смотрела на грустное, выбеленное усталостью лицо мужа. Он ел плохо и был молчалив. Маша сказала, что пора зажечь свет.
— Зачем? Так лучше, — ответил он. — Мне скоро уходить.
— Отдохнул бы, Кирюша.
Он не ответил. Взял стакан с чаем и прошел в соседнюю комнату. В полумраке виднелась кушетка. Она стояла у стены. Если лечь, то полка с книгами — вот она, у изголовья, протягивай руку и бери любой том. Кирилл остановился перед знакомым строем книг, держа в руке стакан с остывшим чаем. «Но Яресько-то, Яресько, — думал он, глядя на книги и не видя их. — Как это он выразился — «са́мотный»… И что за смешное словечко? Придумал же старик… В зале смех, значит, смысл в нем обидный. Старик тихий, смирный, помнится, никогда не ябедничал, не подличал. Лучший мой чабан и такое сказал. Бывало, слова из него не вытянешь, а то вдруг выходит на трибуну… Са́мотный! Смешно… Другое дело Тихон Михайличенко. Крикун известный. Ну и пусть Михайличенко кричит, пусть изливает обиду — на то и партийная конференция. Обиженные всегда были, есть и, видно, никогда не переведутся… Но Яресько — вот удивил… Как это он сказал?.. «Ты, Кирилл Михайлович, человек са́мотный…»
Маша принесла подушку и посмотрела на мужа добрым взглядом, в котором теплились любовь и забота.
— Кирюша, — сказала она, положив подушку, на кушетку. — Очень ругали? Да?
Она заметила, как правая рука мужа, державшая стакан, задрожала. Боясь, чтобы Маша не заметила эту странную дрожь, Кирилл поставил стакан на подоконник и опустился на кушетку.
— Не то, Маша, слово не то. — Тер виски, силился улыбнуться. — Не ругали. Зачем ругать? Была, в общем, критика… Это же, Маша, конференция…
— Ну хорошо, — согласилась Маша, — пусть не ругали, а критиковали. Но расскажи… Пришел ты сегодня какой-то…
— Ну, какой? Я всегда одинаковый.
— Кому говоришь, Кирюша… Ведь я все вижу.
Кирилл сжимал ладонями чубатую голову, молчал.
— Андрею Ильичу тоже досталось? — спросила Маша. — Или одному тебе?
— Я — первый секретарь, Андрей Ильич — второй, — отвечал Кирилл, не подымая головы. — Мне, как первому, полагается больше. Да не в этом, Маша, дело…
— Но в чем же? Скажи!
— Маша, оставь меня. Вечернее заседание в восемь… Я хоть немного передохну.
Лег на кушетку, закрыл глаза. Маша не уходила. Зажгла лампу у него в головах и стояла, как возле больного. «Бедный, — думала она, — как изменился за эти дни. Почернел, исхудал. Тридцать два года, а уже морщинки появились возле глаз. И кто придумал эту критику?..»
— Где Валерий? — спросил Кирилл, не открывая глаз. — Что-то его не слышно.
— В школе, у них пионерский сбор.
— Тоже заседают… Приучаются. — И после длительного молчания: — Валерий не должен ничего знать. Ребенок, все одно не поймет. — Тяжело поднялся. — Эх, Маша, обидно не то, что критикуют. Критика — это дело такое… Как без нее? Критика — она всюду, и у тебя в школе есть. Обидно, Маша, если, как это у нас говорят, «прокатят на вороных». — Глубоко вздохнул, пальцами причесал чуприну. — По ходу прений, Маша, вижу, быть беде. Тебе сознаюсь: пугают меня эти «вороные». Выскочишь на них лихо… А потом что? Куда?
— Поговорил бы с инструктором крайкома, — посоветовала Маша. — Он же тебя знает. Пригласи его обедать…
— Не говори, Маша, глупостей.
— Вот всегда так, — обиделась Маша. — Все, что я говорю, — для тебя глупость. А выходит-то по-моему…
И умолкла, отойдя к окну.
— Ну, давай, давай, — сказал Кирилл и отвернулся к стенке. — Поддай домашнего перца… Договаривай, что там «по-моему».
— Ты не злись, — проговорила Маша глухо. — Зачем себя так возвеличивал? Посмотришь на тебя — будто в районе ты один, и все здесь твое. Ты любил говорить: «мой район», «у меня в райкоме». А разве район твой? Помню, на слете молодежи ты как-то сказал: «Моя лучшая звеньевая…» Нехорошо это, Кирюша. Ты не обижайся, говорю как жена. С людьми ты груб, ни с чьим мнением не считаешься. Зато с подхалимами ласков. А этих лизунов вокруг тебя много. Они льстили тебе, аплодировали, говорили, что ты особенный, не такой, как все, что без тебя пропадет весь район. А ты, как слепой, ничего не видел и радовался…
— Довольно, слышишь!
Маша, сморкаясь в платок, вышла, тихо прикрыв дверь. Кирилл накрыл голову подушкой, хотел задремать, а в ушах отчетливо слышались то слова Маши, то голоса ораторов, то знакомый шум, который бывает только на бурных собраниях. До боли сжимая веки, Кирилл видел небольшой зал районной библиотеки, стол президиума, покрытый кумачом. И почему-то ярче всех был виден Рясинцев — инструктор райкома. Лицо у него постное, сухое. Говорил тихо. Раскрывал потертую тетрадь в коленкоровой обложке. Все знали, что в эту тетрадь Рясинцев заносит всякие факты, случаи, записывает даты. «Талмудист, — думал Кирилл, чувствуя щекой горячую подушку. — Другом верным прикидывался, а сам понапихал в тетрадку всякой ерунды, а теперь и выложил. Все записывал, приберегал до случая… Да, Маша права, слишком много у меня было друзей вроде этого Рясинцева. И то верно, что я кого-то обидел, кому-то не дал сесть себе на шею. Я это говорил и еще скажу. И редактора вызывал в кабинет, подсказывал, вмешивался… А как же иначе? И Лысаков против меня. Лучший мой председатель колхоза — обиделся. Но пусть Лысаков критикует, мы с ним частенько на работе сталкивались. Приходилось… Но Яресько, Яресько!.. Сколько ему помогал… и такое сказал… Са́мотный! Это же кличка. Подхватят, понесут по району… Да, надо все хладнокровно обдумать. Главное — не нервничать. Голосование — оно покажет. Это, брат, такой барометр нашей жизни… Маша говорит, что нельзя говорить «мой район». Но это же не в прямом смысле. Важно быть в списке для тайного голосования. А он готов — обсудим персонально каждого, подведем черту…»