Гривастый молодой волк обнюхал гостя. Из кустов вышла волчица. Корноухий опустился на траву. Еще раз обнюхавшись, волки разошлись.
Так и обосновался Корноухий у чужого логова, в зарослях папоротника, под можжевельником. Немощь и дряхлость вконец одолели его. Лежал он смирнехонько, не поднимая головы. Слушал, как неподалеку в траве возятся волчата. Ему было приятно, когда они порой, кувыркаясь, повизгивая, перепрыгивали через него, легонько кусали, признавая за своего. Иногда Корноухий вскакивал, и шерсть дыбом поднималась на спине. Грезились ему и выстрелы, и ворчание волчицы, и гибель его выводка в овраге, и стрекотня каких-то чудовищных машин, которые прогнали его от Черного озера.
Шли дни. Лапы в суставах слабели, зубы вываливались. Глухота делала мир безмолвным и страшным...
Однажды проснулся Корноухий и пополз от чужого логова по оврагу к ручью, где проводил последнюю весну. Недвижно лежал под корнями старой елки: не спал, не дремал, а только почти ослепшими глазами смотрел, как стремительно мчится, пенясь на камнях, вода Гремячего ключа. Ни голода, ни стужи он не ощущал. А когда настала новая ночь, Корноухий незаметно уснул и больше не проснулся.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
- Человек рождается один раз. Пойми меня, от жизни надо брать все, милая Наташа, - упрашивал Маковеев, надеясь на чудо. - Ты не веришь?.. В этом - жизнь!.. В этом радость. Но надо быть смелой...
Наташа не сводила своего взгляда с его чисто выбритого, надушенного лица.
Счастье было настолько близко, что она мало даже вникала в смысл его слов. Важны были лишь его глаза, источающие ласку. Его губы, к которым она прижималась бы без конца. Для нее сейчас не значило, кто он и каков собой? Сделал он отцу хорошее или плохое? Был бы только он, такой как есть - и никто другой!..
- Нет, Наташа, человек создан прежде всего для наслаждения! Для радости... Иначе зачем жить на свете!
- Что ты имеешь в виду?
- Наслаждение - это любовь!.. Наша с тобой любовь... Ты не слушаешь меня, Наташа?
Маковеев погладил теплой, мягкой ладонью ее щеку. Наташа была не в силах справиться с собой. Он приобретал над нею власть. Каждое слово звучало весомо и страшно, как приговор.
- Наташа, ты меня слышишь? Наташа!..
В голове ее шумело, как от обильно выпитого вина.
Не отрывая от нее своего горящего взгляда, Маковеев взял ее тихонько за голову и нежно покачал из стороны в сторону. Стараясь освободить голову, Наташа коснулась губами его ладони. Она сделала шаг вперед и прильнула к его груди. Это была уже не она, а кто-то другой, неведомый, незримый... Мягкая ткань рубашки гладила ее щеки.
Наташа ждала, охваченная радостью и страхом. Чего ждала? Она не знала и сама.
Маковеев сжал ее в объятиях, оторвал от земли и легонько положил на траву. Она упиралась ему в грудь, безвольно отталкивала его, но силы покидали ее.
2
Сквозь ветку цедился рассвет. Прохладный ветерок гладил горячие щеки. Наташа открыла глаза и прямо перед собой увидела синицу. Птичка замерла на березовой ветке и неподвижными точками глаз следила за ней.
Рядом спал Маковеев. От его тела исходило тепло. Одной рукой он обнял Наташу.
В ее памяти с мельчайшими подробностями возникло недавнее. Она взглянула на свои бесстыдно обнаженные ноги, на помятое платье, на рваную петельку в туфлях и вдруг почувствовала брезгливость к себе. Она не ощущала теперь ни гордости, ни любовной надежды, а лишь смертельную боль в груди.
По щекам потекли слезы. Кончиками пальцев она провела по своим оголенным плечам. Прикосновение к собственному телу, гладкому и горячему, было ей неприятно...
Наташа выскользнула из объятий спящего Маковеева, отряхнула помятое платье и, сунув ноги в туфли, неслышно шагнула за кусты.
Ветер шевелил светлую прядку волос на высоком лбу Маковеева...
3
Отец уже встал. В пустом доме гулко отдавались его шаги. Он зачем-то заходил на кухню, бродил по столовой, снова возвращался в свой кабинет.
Наташа подошла к двери и прислушалась. Выйти к отцу у нее не хватало смелости. Что сейчас она скажет ему? А вдруг он все уже знает?
Только одна эта мысль наводила ужас.
Будет ли вообще ее страданию конец?
Скорее бы на работу! Там будет легче. А солнце поднималось медленно. Но вот его первые лучи прорешетили крылья елок и желтоватыми полосками раскрасили угол потолка. Вот уже опустились ниже, распестрили коврик над кроватью. Запрыгали "зайчиками" по подушке, по одеялу... Вот-вот зайдет отец будить на работу...
В столовой послышались шаги. Наташа толкнула дверь и, будто ничего не случилось, шагнула к отцу навстречу.
- Доброе утро, папа!.. - сказала она громко.
Буравлев пристально посмотрел ей в лицо:
- Ты что, дома, что ли, не ночевала?
- Выдумаешь еще, папа, - скрывая смущение, поджала губы Наташа. - Где же я еще могла ночевать?
- Кто тебя знает, - удрученно вздохнул Буравлев. - От вас теперь всего можно ожидать... - Он помолчал. - Лицо у тебя больно помято. Будто всю ночь воду возила.
Наташа прошла на кухню, сняла с самовара трубу и заварила чай. Слезы застилали глаза.
- Ты чем-то расстроена? - спросил Буравлев, когда она зашла в столовую.
Наташа не могла говорить. Плечи ее вздрагивали.
Они молча позавтракали, и Буравлев, накинув плащ, заторопился... Его лицо было бледным.
Убирая со стола посуду, Наташа все время думала о Маковееве. Нежность к нему вновь захлестнула ее. Как он там один? Что скажет, когда проснется? "Милый, милый!.." - шептала она.
Наташа, сбросив туфли, прошла в спальню и, обессиленная, растянулась на кровати. Мысли в ее усталом мозгу начали путаться. Вскоре она уже не слышала, как за окном на ветру позванивали хвоей елки, как над крышей дома мяукала иволга.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
1
Из больницы Костю выписали через месяц. Домой он возвращался полями. По обе стороны дороги стеной стояли хлеба. Южный ветер теребил темно-зеленую пшеницу, нагоняя волны. Аромат цветущих трав ударял в лицо. После затхлого больничного воздуха Костя дышал всей грудью. Было приятно от того, что он жил на земле, видел все, что окружало его сейчас... И грудь распирало от ощущения силы и молодости, от нахлынувшего счастья...