Он склонил в легком поклоне голову, увенчанную серебряным шлемом, и повернул коня, едва Фелипилльо перевел его слова.
Атауальпа не пошевельнулся, и взор его по-прежнему был устремлен куда-то вдаль. Только когда сверкающие золотыми доспехами шеренги гвардейцев сомкнулись за чужеземцами, он вдруг спокойно и бесстрастно, но с холодной угрозой сказал:
- Чикама и Магуэй!
Инки, названные по имени, склонили головы.
- Мы внемлем твоим словам, сын Солнца.
- Ты, Чикама, захватил уну Анкачс, ты, Магуэй, долгие годы был одним из моих приближенных. Твоя сестра стала моей любимой наложницей, а я отдал тебе в жены свою сестру.
- Мы твои верные слуги, сын Солнца,
- Поэтому я благосклонен и милостив к вам. Отправляйтесь тотчас же на ту скалу и бросьтесь в пропасть, - все так же спокойно продолжал Атауальпа.
Казалось, все присутствующие вдруг затаили дыхание, такая тишина повисла над лагерем. Издали доносился только затихающий стук копыт.
Наконец молчание нарушил верховный жрец.
- Твоя воля - это воля бога Инти. Но позволь нам понять твой приговор, дабы все мы смогли прославить перед народом твою мудрость.
- Чикама и Магуэй покрыли позором всех воинов-инков. Когда тот белый юнец перепрыгнул через них на своей большой ламе, они в испуге пригнули головы.
Чикама и Магуэй, бледные настолько, насколько может побледнеть индеец, опустились на колени, припав лицами к земле, потом молча поднялись и удалились к скале. Никто не взглянул в их сторону.
- Хорошо, если бы белые знали, как у нас карают даже самых храбрых воинов, когда им хотя бы на миг изменит сила духа, - все также спокойно продолжал Атауальпа. - Но меня не занимают мысли неверных, которые грабят храмы. И глупцов, которые слишком надеются на свои громы. Мы отправимся туда завтра, но только для того, чтобы усыпить их бдительность и прикинуть, с какой стороны нам лучше атаковать Кахамарку. Уильяк-уму и ты, Чаликухима, отберите людей, которые будут нас сопровождать. Таких, кто способен видеть не только то, что сам враг собирается показать. Вместе с нами отправятся пять-шесть тысяч человек. Женщин не брать.
- Будет так, как ты повелеваешь, сын Солнца!
Глава двадцать пятая
Писарро расположился в доме над рекой. На время совета он приказал выгнать всех невольниц, прислуживавших ему; в их числе оказалась даже Рана, на которую так неодобрительно косился патер Вальверде. Всеми дозорами - а число их было удвоено - командовал Хуан Писарро.
- Глупцы эти белые, - позевывал Фелипилльо, жуя листья коки. - Гляди, сколько их собралось на военный совет. Будут пить сору или это свое вино... Хотя ты и понятия не имеешь, что такое вино. Болтают, как попугаи на дереве. А потом отвесят поклон своему вождю и уходят. Вместо того чтобы пасть ниц и в полном молчании выслушать приказ.
- О чем они там совещаются сегодня? - с беспокойством спросил Синчи. С момента прибытия в лагерь белых, после допроса никто больше не интересовался им. Если бы не Фелипилльо, рядом с которым Синчи все время старался держаться, его вместе с прочими пленниками уже давно отправили бы на тяжелые работы или сделали бы носильщиком.
- Что они там сегодня обсуждают? Может, как найти мою Иллью?
Фелипилльо расхохотался, не скрывая своего презрения.
- Глупец! Ты им поверил? Ни один из них наверняка уже и не помнит, что такая девка есть на свете.
- Я не верю тебе! Ты же сам переводил мне слова большого белого вождя. За то, что я послушно рассказал все, что знал, они найдут мою Иллью. Да и как бы я мог молчать, если мне приказал говорить такой важный господин?
Фелипилльо лениво пожал плечами.
- Если бы у меня была любимая девушка, то я предпочел бы, чтоб белые ничего о ней не слышали и никогда ее не видели. Ведь ты знаешь невольниц, что находятся здесь в лагере. Рана, которую держит при себе сам Писарро, из рода инков, дочь высокого камайока. Гуитора, ну, знаешь, девка того белого на черном коне, - сестра правителя уну Пьюра. Окла, с рваными ушами, дочь инки. У нее были огромные золотые серьги, их сорвали белые, повредив ей уши... А потом вас всех продадут торговцам в Панаме.
- Что это значит: продадут?
Фелипилльо не удостоил Синчи ответом. Перед его глазами встала большая, залитая солнцем площадь в Панаме, жалкие лачуги, в которых держали невольников, он увидел ярмарочный торг, когда рабов по очереди втаскивали на возвышение, срывали с них одежду, щупали, разглядывали, приценяясь, и нещадно били палками за каждую провинность.
Потом длинные шеренги скованных попарно рабов куда-то уходили. Иногда к югу, на рудники, иногда в Мексику, иногда на восток, к берегам другого моря, а потом на какие-то острова, откуда никто не возвращался. Белые покупали самых красивых девок, даже если те оказывались уже крещеными.
Синчи не ждал ответа Фелипилльо, так как его гораздо больше интересовало совещание белых вождей.
-Я не верю тебе! Сам большой белый вождь обещал мне спасти Иллью. А слова вождя верны, как кипу. Не было бы никакого порядка, если бы люди не верили слову вождя.
- Дурень! - Фелипилльо перевалил языком во рту комок коки. Ему не хотелось ни разговаривать, ни думать. - Дурень! Ты просто не представляешь себе, что такое белые.
- Ты знаешь их язык, Фелипилльо, подкрадись, послушай. Может, они все же говорят про Иллью?
Переводчик лениво зевнул.
- Не стоит. Глупый простофиля, ты ничего не понимаешь. А я знаю, о чем они говорят: "Слушаюсь, сеньор генерал! Слушаюсь, ваша светлость!"
- Что это значит?
- Не твое дело. Достаточно того, что это знаю я. А падре Вальверде, их главный жрец, говорит: "In nomine Patris!" Это великое заклинание, но я и его знаю. Глупо, не стоит подслушивать. Да и жарко, наконец, и мне не хочется, а потом эта охрана...
Синчи знал, что охрана не помешала бы ему перебраться через ограду, что он сумел бы подползти и подслушать, однако ему неведом язык белых. А Фелипилльо уже засыпал, сытый, снедаемый скукой, осоловевший от листьев коки. Он, Синчи, так и не узнает, о чем говорят белые.
Фелипилльо был прав, утверждая, что белые говорят не об Иллье, но ошибался насчет остального. Потому что в тот день совещание - а Писарро созвал чуть ли не всех офицеров и грандов - проходило с большой серьезностью и в полной тишине. Впрочем, Писарро не интересовался ничьим мнением, не допускал никаких возражений. Он ознакомил присутствующих с создавшимся положением и начал отдавать краткие, но четкие распоряжения.
Поэтому и ответы были короткими.
- Слушаюсь, сеньор!
Дольше других говорил только падре Вальверде.
- Замысел этот хорош и угоден богу, так как он сулит быструю и легкую победу над этими исчадьями сатаны. Но если бы всемогущий в своей бесконечной милости бросил свет истинной веры на этого Атауальпу...
- Ну, тогда и наш план не понадобится!
- Но так не будет.
- Мы не можем заранее знать, где и когда господь соблаговолит проявить свое могущество и милость, - не слишком уверенно отозвался духовник, возводя глаза к небу.
- Завтра увидим. Но уповать на чудеса не будем, поэтому, сеньоры, займитесь своими людьми. Они должны отдохнуть, быть сытыми и держать оружие в полном порядке. А утром дать им соры, пусть пьют вволю.
- Они позабудут об осторожности.
- За это отвечают офицеры. Отвечают своей головой.
Падре Вальверде снова нерешительно вмешался в разговор.
- А не стоило бы такой важный, я бы даже сказал, исторический день начать с торжественного богослужения?
Писарро на минуту задумался, потом со значительным видом кивнул.
- Хорошо. Только покороче. После мессы, падре, нужен гимн "Exsurge, Domine".
- Правильно. Это поддержит дух солдат...
- Наши солдаты не нуждаются в ободрении. Их скорее приходится сдерживать. Да и не о них речь. Я думаю о том, чтобы снискать расположение неба. То, что мы замышляем, опасно, но совершается во славу господа, поэтому мы можем рассчитывать на его благословение.