Три военных кампании закалили его характер. Он и раньше был не робкого десятка, подобно всем истинным морякам. Ведь море — коварная стихия, где каждая пройденная миля может оказаться последней. Над поверхностью воды в любой момент может разразиться ураган, шторм, буря, а под водой корабль ежеминутно подстерегает невидимый враг — отмели, каменистые скалы, рифы…
Можно сказать, что молодой мичман выдержал первоначальную проверку стойкости характера «водой».
В минувших кампаниях он успешно прошел и первое испытание «огнем». Протяжные визги несущихся неведомо откуда вражеских ядер, пронзительный посвист картечи и ружейных пуль поначалу заставляли прижимать голову до хруста в костях, нагибаться к палубе. Но рядом, как обычно, сновали матросы, управляясь с парусами, копошились у орудий канониры, уводили раненых в лазарет, убирали убитых. Унтер-офицеры и квартирмейстеры, ухмыляясь, искоса поглядывали на молоденького гардемарина. Пример этих людей действовал заразительно и неотразимо, постепенно вырабатывал привычку не обращать внимания на грозящую опасность. «Иначе какая же служба и вахта на военном судне», — подумывал Лисянский. Первые морские сражения заставили повнимательнее изучать обстановку. Из скудных сведений по тактике он знал, что в бою, как правило, успех дела решает правильный маневр корабля. Каким образом ловко уклониться от неприятельского огня, занять выгодную позицию и обрушить на противника в нужный момент всю мощь бортового залпа — в этом суть командирского искусства.
По ходу боев Юрий присматривался не только к действиям своего командира, но и старался оценить успешность и правильность маневра соседних кораблей. Когда стихал гром пушек и противники утихомиривались, в кают-компании долго велись жаркие споры по итогам минувших баталий. Мичман Лисянский, как правило, прислушивался, в полемику не ввязывался. К концу войны у него сложилось убеждение, что далеко не все командиры четко представляют, как действовать в различных ситуациях, имеют совершенно различные понятия о правилах ведения боя. «Видимо, не все предусмотрено в Морском уставе», — размышлял мичман Лисянский.
Вскоре после окончания войны он покинул «Подражислав» и получил назначение на транспорт «Эммануил», отбитый в свое время у шведов.
На «Эммануиле» плавал в Ревель, Ригу. По службе командиром аттестовался исправно — «в должности знающ».
Кампанию 1792 года они плавали с братом врозь. Анания два года назад перевели в Морской корпус, и теперь летом он ходил в практические плавания с гардемаринами.
Незаметно подкралась осень, кампания на море заканчивалась, корабли становились на прикол. Экипажи переселялись на берег.
Лисянские первую зиму встречали вдвоем на берегу.
«Эммануил» разоружился на зиму, и Юрий забежал по привычке в портовую канцелярию справиться о почте. Там второй месяц лежало письмо из Нежина, и, не распечатывая его, Лисянский поспешил к брату.
Летом они сняли небольшую комнату на Галкиной улице и теперь каждый свободный день проводили вместе.
Юрий подвинул свечу. Отец писал о нежинских новостях, жаловался на здоровье, звал сыновей погостить.
— Пора батюшку навестить, — проговорил Юрий, прочитав письмо. (В кадетском корпусе было не по средствам, потом война все перемешала.) — Кампанию на тот год отплаваем и айда вдвоем в Нежин. Старик скучает, заждался.
— Пожалуй, ты прав, — согласился брат.
Юрий взял с комода небольшую книжку. С недавних пор он стал дорожить этими редкими зимними часами на берегу, когда не шатало и не бросало, не свистел ветер в снастях, не слышались рядом под ухом всплески волн за бортом, тянулись томительно в полусонном сознании минуты ожидания вестового, который осторожно, но настойчиво разбудит и пригласит на очередную вахту.
Открыв книгу на закладке, он углубился в чтение записок Шелихова.
«1783 года с Лисьих островов, снаряда три судна пустились к Американским берегам, составляя людство в 300 человек. Они прибыли к Америке августа в последних числа в залив Чугацкой, названной Куком Зандвичь-Саун. Они жителями тамошними к промыслам допущены не были. Я им представлял, что я пришел к ним жить в дружбе, а не вести войну. Многих я велел кормить изготовленною работными моими для себя пищею. Такое мое с ними поведение час от часу более их ко мне привязывало».
Приходили произвольно на ум прочитанные осенью записки о последнем путешествии капитана Кука.
Изданные на английском языке, они читались не совсем свободно. Но многое в сути их было ясно. Кук, безусловно, отменный капитан и знаток своего дела. Не всегда можно понять его действия. За уведенную у его моряков козу сжег селение на островах Общества, а украденный туземцем секстан стоил тому отрезанных ушей. Григорий Шелихов подобного не допускал, покорял алеутов доброжелательностью и взаимной выгодой…