— Кто не был молод…
— Я рада, что вы это рано осознали. Это уже талант, уже зрелость!
— Я поступал в Щукинское училище два раза, и сам Захава…
— И что же Захава?
— Не принял меня.
Она рассмеялась от души. Я спросил:
— А как ваши съемки, Виктория?
Она скривилась, как от кислого. Хотя лимон не ела.
— В этом доме не принято говорить о кино.
— А вот Викуле не нравится ее профессия — актриса.
— У меня нет твоего дара, мамуля, а быть посредственностью… Или посредственной актрисой… Уволь.
— Если бы ты была ею, я бы сама не дала тебе сниматься в кино. Да и в главных ролях бездарные актрисы не снимаются.
— Я твоя дочь, и в твоих глазах…
— Поверь, я самый строгий судья каждого твоего плана и монолога на экране. Актерская профессия — очень заманчивая каторга. Но посмотри, как Раневская, Пельцер, Пилявская до сих пор на сцене блистают. Не каждому дано, для этого нужен природный дар. Но некоторые помогают своему маленькому ростку пробиться и расцвести, имея лишь его. Каторжным, каждодневным трудом. Молодой Андрей Миронов, например, похоже, взошла звезда.
Я слушаю, не дыша, я обожал все, что связано с актерской профессией. Театром, кино…
— Мамуля, я думаю, Алеше скучны наши семейные разговоры и он…
— Наоборот, очень интересно!
Она взглянула на меня, как на предателя.
— Но кто-то должен продолжать мое имя на экране… — сказала актриса.
— Почему, мамуля?
— Мне не дали доиграть…
Воцарилось молчание. Я не понимал.
— А ты в себе топчешь этот росток и не даешь…
— Я устала, поэтому я пока выйду, а вы…
— Хорошо, хорошо, я перестаю. Пусть Алеша скажет свое мнение.
— Очень, очень вкусные пироги.
От неожиданности все рассмеялись, и спало нарастающее напряжение. Я не знал, что будет так смешно: я просто пытался перевести бронепоезд на другие пути.
Вика встала.
— Мамуля, мы пойдем с Алешей погуляем, если ты не против.
— Смотрите, Алеша, она с вами начала любить снег и зиму! Вы уникальный человек, ценитель вишневого варенья…
Вика загадочно улыбнулась и вышла.
— А варенье с чаем — когда возвратитесь? — задала она вопрос скорее сама себе. — Я подожду.
Вика вернулась в красивом лыжном костюме.
— Я не знал, что вы еще и лыжница!
— Она не катается на лыжах, это из загранки прислали, — сказала актриса.
— Мы будем играть в снежки, — сказала Вика, — и в нем тепло.
— Смотри, чтобы тебе не натерли лицо, у тебя завтра съемки, — сказала мамуля. — Кто-то должен в семье зарабатывать деньги!..
Мы выходим в замкнутый двор их дома. Знаменитого дома, потому что здесь живет ее мама. Мягкие снежинки пляшут какой-то полонез и падают с неба.
— Сегодня католическое Рождество, — говорит Вика.
— Что это значит?
— Самый большой праздник в Северной Америке, — продолжает она, и мне кажется, что в ее голосе я слышу грусть.
— Вы действительно хотите играть в снежки?
— Я шутила с мамулей, она всегда волнуется о моем лице.
Вика стоит возле большого дерева в летней кожаной куртке, подбитой белым мехом. Ноги вместе, сапожки носок к носку.
— А где ваш папа? Он дома не бывает?
— Мой папа — канадец. Его здесь нет. Мама замужем за другим человеком, он писатель и сценарист.
— Значит, вы канадка?
— Нет, я русская. Это долгая история…
— Простите. Я не хотел лезть вам в душу.
— Вы чересчур скромны. Это редкость.
Слышал бы это мой папа!
— Почему вы боитесь ко мне приблизиться, я не кусаюсь?
Я сделал шаг навстречу, оставался последний шаг. Один…
— А еще шаг?
Я сделал и его.
Я стоял совершенно рядом с Викой. Ее дыхание касалось моих губ. Она сдерживала дыхание, стараясь не дышать. Наши глаза изучали друг друга. У нее были ослепительные белые зубы. «Как у американских киноактрис», — подумал я.
От фонаря долетал снежный свет. Зимний свет. Кругом было бело. Только ее темная летная куртка.
— Вас всегда обо всем надо просить? Вы такой недогадливый.
— О чем? — просил я, догадываясь. Хотя зачем…
— Подумайте. Мы же на свидании… Вы кавалер.
Она замерла.
Я еще походил в уме вокруг нейтральной полосы. (Потом переступил черту.) И, наклонившись, поцеловал ее в ожидающие холодные губы. Которые сразу согрелись. Она оторвалась и коснулась языком моей шеи.
— У тебя, вас… такая горячая шея, — и приникла к ней губами. Ей всегда будет нравиться моя шея. Она не возбуждала меня. Я не мог ничего с собой поделать. Я обнял ее за талию, за куртку. И мы стояли так, прижавшись, пока не стали замерзать руки и ноги.