— Ты так и не рассказала о маме.
— И ты помнишь до сих пор?!
Она уткнулась мне в шею. И поцеловала.
— Только ты никогда никому не расскажешь. Я тебе верю!..
— Никогда.
— Мамуля была знаменитая и очень известная актриса, осыпанная почестями, цветами, премиями, включая высшие — Сталинскую и Государственную. В Кремле ее обожали, не было человека в стране, который бы не знал, — ее знали миллионы. Ее фильмы шли годами, по улице она пройти не могла, за ней специально присылали «ЗиСы». Мамуля была народной актрисой, олицетворением русской красоты.
Его звали Джек Талбот, он был военным советником в канадском посольстве. И на одном из приемов в Москве (а ее приглашали везде) он встретил мою маму, и они — влюбились. Просто! Причем Джек даже не знал, кто она такая! Канадские военные советники, естественно, не ходили в русские кинотеатры. В этом не было никакой политики, это была любовь. Их предупреждали, мама отвечала: «Нет, я настолько известная, уж меня они не тронут». А Талбот был вообще человек из свободного мира и не понимал, что такого страшного в том, чтобы любить. У них была безумная любовь, они не могли дышать друг без друга, и тогда они решили, что если у них родится девочка, назвать ее Викторией, а если мальчик — то Виктор. В честь победы над фашистской Германией.
Так он стал моим папой… Однако дочку свою он никогда не увидел. Его выслали в семьдесят восемь часов из Москвы, без всяких объяснений. Как персону нон-грата, и больше в страну не пускали никогда.
Мамуля родила меня, Викторию, и вернулась в кино. За свой следующий фильм она получила вторую Государственную премию.
Когда мне исполнилось одиннадцать месяцев, маму внезапно арестовали. Папа тщетно пытался связаться с ней и писал ей письма два года, но ни на одно не получил ответа. Мамуля в это время уже сидела на Лубянке как враг советского народа. Ее обвинили в шпионаже, терроризме и что она собиралась прорыть туннель в Кремль и разбомбить его правительство…
Вика замерзла, я положил ей руку под шею, и она глубоко вздохнула, сдерживая свои эмоции.
— На допросе ей сказали: если бы вы сделали аборт, мы бы вас простили, а так как вы еще и родили «врага народа» (то есть меня), то этого мы вам простить не можем. Маме дали двадцать пять лет лагерей, из них десять она просидела в одиночной камере на Лубянке.
— За любовь — двадцать пять лет. Какой ужас!
— Это забавная страна, единственная, которая пожирает своих гениев (как паучиха). А Мандельштам, а Цветаева, а Платонов… Где еще гениальный поэт кончает жизнь в лагерях у параши, умирая от голода? Только, в России.
Впервые я увидела маму, когда мне было тринадцать лет. Ее выпустили после реабилитации. Я не знала, кто она. Мне даже боялись сказать. На вокзале, где я ее встречала с тетей, она упала на колени передо мной, спрашивая: «Ты знаешь, кто я? Ты знаешь, кто я?»
— А как папа?
— Папу я никогда не увидела. Он был генерал авиации в отставке и умер во Флориде. Через общую знакомую, совершенно случайно, спустя годы, он узнал, что у него и у Зои есть дочь: Виктория. Мне было уже пятнадцать лет. Он долго плакал, когда узнал, и с тех пор всегда присылал подарки.
— А мама?
— Мамуля всегда шутила, что из героинь-любовниц она сразу перепрыгнула на роли «матерей и теток». Снималась в кино, в характерных ролях. О чем никогда б и не подумала десять лет назад. При всей любви народа мамуле так никогда и не дали народную. Она была песчинка в двадцатимиллионном море. Погибших, выживших. Отсидевших…
Я лежал совершенно ошеломленный. И не верил тому, что слышал. Такую доброту, такую красоту, такой талант продержать в клетке десять лет. Власть преступников и убийц.
— Я не хотела быть актрисой, но мама настаивала. И один раз мягко сказала: я хочу, чтобы мое имя продолжалось на экране.
Мамуля для меня — святая. И нет такого, что бы я для нее не сделала.
— А кем ты хотела стать?
— Я хотела быть врачом.
Я обнял ее худые плечи и подумал. Чтобы я мог обнять это тело, родившая его провела свои лучшие годы в тюрьме. Я ничего не ценю. Вика — бесценная.
Я глажу ее бедра, стараясь приласкать, мне нравится Викина кожа, нежная и упругая. Мы растворяемся медленно друг в друге. И первый раз я, кажется, начинаю что-то чувствовать.
Вика учится с утра и теперь приезжает меня встречать на Плющиху. К институту — я не хочу, чтобы все видели и обсуждали, с кем я встречаюсь. А может, еще почему. Она познакомилась с моими родителями и очень папе понравилась.
— Наконец-то хоть одна приличная с тобой согласилась встречаться, — сказал он. В своем стиле.