Отец
Я подошел к церковной ограде, возле которой так и ждала меня с утра моя «копейка»». Из ворот вышел Старцев в сопровождении батюшки (промелькнули в воображении Нестеровские «Философы» — фрагментом тревоги и ожидания), о. Киприан что-то негромко говорил знаменитому прозаику, а тот глядел сумеречно прямо перед собой.
Мы втроем раскланялись, я предложил подвезти Старцева, он словно очнулся.
— Если не затруднит, буду обязан. Сюда, на дачу… Прощайте, отец Киприан.
— Храни вас Господь.
Езды минут семь в гнетущем молчании, которое я рискнул нарушить, уже затормозив перед глухим коричневым, как из гробовых досок, забором:
— Какое доброе у батюшки лицо.
Старцев кивнул.
— Он, если не секрет, ваш духовник?
— Нет, я не привык к исповеди. В храм захожу иногда подышать.
— Подышать?
— Надо же приобщаться постепенно к смерти.
— Федор Афанасьевич, прошу вас принять мои соболезнования.
— Пойдемте поговорим.
В своей высокой башенке он распахнул створки окна, и в комнату хлынула озерная свежесть с легким привкусом болотной гнильцы; закат заблистал в водах струями красного вина.
Хозяин достал из старинного шкафчика водку, я отказался с сожалением (еще в Москву ехать надо). Он подумал-подумал и поставил бутылку назад.
— Вам-то рюмка не помешала бы.
— Помешает. Так вот, Алексей Юрьевич, простите меня за давешнее.
— Не за что.
— Не представляю, как я скажу Мане.
— Хотите, я… — вдруг я осекся, вспомнив про балкон; отец покачал головой.
— Нет, это лежит на мне. Девочки очень любили друг друга, такая душевная близость, говорят, встречается у близнецов — нечто вроде телепатии. Можно не верить в передачу чувств и мыслей на расстоянии, но известны примеры.
— Известны. У Мани началось обострение в ту ночь, как убили сестру. Эти интуитивные отношения между сестрами возникли, наверное, тринадцать лет назад?
— О чем вы? — удивился Старцев; лицо его в скорбных морщинах, облитое багряными лучами, походило на деревянную средневековую аллегорию «Страдание».
Я ответил намеком:
— Тесная жизнь, а особенно страдания, соединяют.
— Не всегда, молодой человек, не всегда. Но в данном случае… вы намекаете, что тринадцать лет назад девочки потеряли мать?
— Сожалею, что приходится касаться…
— Хватит реверансов! — оборвал он. — Мы не жеманные дамы. Кто вам рассказал о моей жене?
— Все. Каждый из вашего близкого окружения так или иначе упомянул о факте ее исчезновения. Без подробностей.
— А зачем вам подробности?
— Если уж я оказался так ужасно причастен к тайне вашей семьи…
Он перебил:
— Но не к той! Не к той давней… правда, нераскрытой. Но дочки были слишком малы, чтоб участвовать в ней.
— Однако участвовали. И есть лицо, связующее два трагических события.
— Кто это?
— Марина Морава. Знаете такую?
Тень воспоминания исказила на миг угрюмый профиль писателя.
— Тип деревенской колдуньи.
— Дети считали, что колдунья отравила их мать, и следили за ней.
— Кто это сочиняет? — надменно бросил Старцев.
— Денис.
— О, черт! Как все странно, — пробормотал он.
— За «сочинения» не убивают.
— Но какая связь… Сегодня утром его видел отец Киприан, он пил воду из источника.
Я ахнул.
— Все-таки успел перед смертью!
— О чем вы?
— Денис говорил мне вчера: «Вот бы туда съездить!» Дети пили воду по дороге в лес. А я вспомнил из Евангелия: «Где будет труп, там соберутся птицы».
Он посмотрел на меня пронзительно.
— Что еще говорил мальчишка?
— Он больше скрыл, чем сказал. Следователь предполагает, что законченный наркоман… вы знали, что Денис кололся?
— Понятия не имел.
— Так вот, юноша потребовал у того, кто убил Юлию, денег за молчание и умолк навсегда.
— Шантажистов, конечно, следует наказывать, — процедил Старцев брезгливо, — но все-таки не смертной казнью. Убийца-то каков живчик!
— Да уж. Только вчера Денис рассказал мне про Марину Мораву, а сегодня убит.
— Столетней старухой! — ирония жалкая, вымученная.
— Я не знаю, кем. Но из тех троих детей осталась в живых последняя…
— Вы еще не знаете? — изумился Старцев. — Я из церкви звонил следователю. Ублюдок сознался. Как ни странно — Юлий Громов. Прагматичный малый, жиголо и пиарщик.
— На первый взгляд он такой, — согласился я. — Да, сознался, это было при мне. Но не в убийстве Дениса.
— Господи, обычная увертка, чтоб скостить срок! Разве вы не видите разницы? Убить из ревности в состоянии аффекта — одна статья. Плюс уничтожить свидетеля — получается нечто совсем другое. При социализме — несомненная «вышка», но в нынешнем дерьме… — Писатель помолчал, явно пересиливая себя. — И все-таки в совокупности светит пожизненное. — Опять помолчал. — Что это вы болтаете: «осталась последняя»?