— У Юлы на Кутузовском — помнишь, археолог, ты раньше меня смылся? — я нашел ее фото в экстремальном виде. Это кто упражнялся?
— Вот он, — я указал на Тимура.
— Когда?
— Три года назад, — невозмутимо ответил фотокор. — До вас.
— Твое счастье. Ты что — сутенер?
Страстов поморщился; у Вагнера была неприятная привычка орать.
— Нет, я для себя снимал. Точнее…
— Значит, импотент?
— Вагнер, «это было и прошло, все прошло и вьюгой замело». Девочка захотела сфотографироваться в стиле «ню».
— Она была женщиной. Ты сделал…
Тимур перебил:
— Во-первых, не я. Во-вторых: откуда вам известно, что она была женщиной?
— Оттуда!
Тихомирова расхохоталась. Платон заметил грустно:
— Самцы уступают друг другу первенство.
Фотокор ушел в дальний угол галерейки, пробормотав «досмотрю до конца»; Вагнер перекинулся на новые жертвы:
— «Ангел-Хранитель», вы затравили юный талант, вы не ангел, а монстр! А вы, мадам, устроили бордель для детей в своем Чистом лесу! А вы, «великий писатель земли русской», турнули из дома родного ребенка…
— Помолчи, Джон! — Я понял, что вот-вот его действительно турнут, а он был нужен мне. — Всех обличил?
— Только начал, еще не добрался до внука адмирала. С твоего появления бесы закрутились!
— Я невольно ускорил развязку, а бесы закрутились гораздо раньше. Убийца — не Громов.
— А кто? — спросил издатель тихо, даже смиренно.
— Вот мы как раз и вычисляем. Похоже, он среди нас. Видите вон тот нож со следами крови?
— Разве нож не у следователя?
— Это третий, идентичный орудиям убийства. Не знаю, зачем его принесли сюда, — упредил я вопрос. — Помнишь свои слова: «Пока не увижу ее истлевающий труп, не поверю». Помяни рабу Божию Юлию.
— Ты видел?
— Сегодня. Видел ее кисть с серебристыми ногтями.
— Одну кисть? Где?
— Она торчала из болотной жижи, пахнувшей трупами, то есть плесенью. Я наощупь узнал руку…
— Ты мог перепутать!..
— Нет. У меня профессионально чувствительные пальцы.
Вагнер внезапно пошатнулся, чуть не опрокинувшись в сад, пересел на пустующий стул Страстова, схватил его стопку, налил и выпил залпом.
— Странно. Мне не по себе.
— Что ж тут странного?
— Сколько я народу похоронил… нормально. А тут… Где это болото?
— Оно мое, — с усмешкой вмешалась Тихомирова. — Мне досталось десять гектаров леса по завещанию Анны Моравы.
— Опротестуем! Заповедник — народное достояние! И за какие ж заслуги вас ведьма вознаградила?
— По давней дружбе.
— По давней, — подтвердил я. — В том омуте не один мертвец, правда, Лада?
Вместо нее заговорила Манечка:
— Мама меня звала, меня и Юлу. Она кричала: «Маня! Юла!»
Я испугался: монотонная заторможенная интонация — не признак ли прежнего «ступора», как вдруг она заплакала, слава Богу, по-детски всхлипывая.
— А Дениска зажал мне рот.
Я обратился к отцу:
— Юноша вас шантажировал?
Прозаик во всеобщем ажиотаже не участвовал, а все больше угрюмел, глядя на закат.
— Федор, очнись! — воззвала Лада. — Это правда?
Наконец он отозвался:
— Правда. Он звонил ночью, но я ничего не понял.
— А в воскресенье понял?
— Лада, мы не встречались, я увидел его вместе с Черкасовым уже мертвым.
— Юла у тебя позаимствовала наш ключ от избушки?
— По-видимому, так. Я вчера искал его — не нашел. Скажите, — он взглянул на меня, — в чем, по-вашему, заключалась суть шантажа?
— Федор Афанасьевич, ваша дочь не больна, подсознательно ее мучают воспоминания о матери. Давайте освободим ее хотя бы от той детской фобии.
— Давайте. Как?
— Откровенностью.
— Пожалуйста. Я убил жену, а спустя тринадцать лет — старшую дочь и Дениса, который меня шантажировал.
— Папа!
— О боги! — содрогнулся в своем углу Страстов. — Не надо, Федор, там шутить, ведь кто-то вправду это сделал!
Включился Вагнер:
— А что, мать тоже убили?
— Марию никто не убивал, — твердо заявила Тихомирова.
— Но бедная дочка не может что-то вспомнить?.. Конечно, она помоложе сестры, та давно хотела жить отдельно от отца. Потому что, извиняюсь, Федор Афанасьевич, он ее достал.