Эти три дуги заняли несколько длинных летних дней. Шершавым напильником, похожим на широкий коровий язык, Норбо так долго вылизывал последнюю дугу, что шея онемела. Он поднял голову, покрутил шеей и вдруг заметил беспорядок: соседские коровы топчут его зеленку.
Неподалеку от своего летника Норбо когда-то огородил небольшой участок земли, засеял зеленкой. Каждый год такая зеленка вырастала - не только коровы, но и прохожие люди слюну глотали: ровная, сочная, яркая… Посмотришь, кругом лежит выгоревшая, желтая степь, а тут вон какая благодать! Норбо построил вокруг изгородь, по ней видно, что хозяин он не ленивый: крепкая, топором не разрубишь. Но ведь в каждом улусе есть такие бойкие скотины, которых никакой забор не удержит…
По соседству с Норбо живет пожилой улусник Шагдыр. Большим умом не отличается, но человек честный, уважительный. Есть у Шагдыра известная на весь улус красная корова, из-за которой всегда много шума и разговоров, ссор и неприятностей. То хлеб у кого-потравит, то вытопчет траву. Будто нарочно. Беда, а не корова. Норбо сразу понял: Краснуха свалила изгородь и привела на шелковую, молодую зеленку еще и других коров. Идет впереди, вырывает целые охапки зеленки, качает головой - отрясает землю с корней, воровато поглядывает по сторонам, боится, чтобы не попало.
Норбо отбросил дугу, взял топор и пошел выгнать коров, наладить изгородь. Шагдыр тоже заметил, что натворила Краснуха, направился туда же. Оба злые, мужики взялись за дело. Норбо понятно, почему сердитый. А Шагдыр злится, что этот его сосед всюду сеет то зеленку, то ярицу, злится на свою корову, которая решила, видимо, поссорить его со всем улусом.
- От этой коровы и железной городьбой не спасешься. Сверху птицей перелетит, снизу змеей подползет, - ворчит про себя Норбо.
- Можешь и серебряную городьбу поставить, - сердито огрызается Шагдыр. - Побогаче меня живешь.
А меня эта корова совсем разорит. - Он помолчал. - Не старыми, а советскими деньгами заплачу, только бабе своей не жалуйся, а то она со своим пестрым языком всю мою семью погубит.
- Ты, сосед, рехнулся? - оторопело спросил Норбо, услышав про свою Жаргалму. - Не шути так…
- Чего шутить, - проворчал в ответ Шагдыр. - Все говорят об этом. Все здешние комары пищат. Брехня или правда, не знаю. - Увидев бледное лицо соседа, Шагдыр немного смягчился: - Может, и брехня, бабья выдумка.
Если железо раскалить на огне, оно становится сначала красным, потом белеет. Вытащи из огня - потемнеет. Так и лицо Норбо: залилось краской, потом побледнело и вдруг стало темным, как земля. Он не стал больше налаживать городьбу, быстро пошел к дому - так торопливо, будто его подгоняли, даже задыхался. А с половины дороги пошел медленнее, шаги становились все короче и короче: он не знал, что ему сделать, что сказать дома.
По тому, как Норбо вошел в юрту, как бросил возле двери топор, жена и мать поняли, что он все уже знает. Норбо не взглянул ни на мать, ни на жену. Раньше всегда складывал рукавицы ладошка к ладошке возле нового, нарядного седла, а тут бросил как попало.
Жаргалма тихой тенью подошла к очагу, неслышно налила из чугуна поварешкой чай, поставила на столик масло, лепешки. Раньше Норбо всегда снимал рубаху, умывался на дворе по пояс, шутил: «Издали чуял, какой вкусный суп вы сварили. Запах в воздухе стоит» или еще на улице скажет: «Как такой жирный саламат есть буду, не знаю». А тут и умываться не стал, ни слова не говорит, даже на чай не смотрит, взял старый рубанок, выбил из него плоскую железину, стал точить на бруске. Жаргалма поняла: это он чтобы чем-нибудь заняться, этим рубанком он никогда не строгает…
В тягостной тишине подкрался вечер. Ханда с невесткой вышли к коровам. Обе стали доить - без всякой охоты, без внимания, так же равнодушно, как Норбо точил свою железку. Женщинам было все равно, что они принесут домой - белое молоко или теплую воду. Даже дымокур забыли разжечь, мошка одолевала коров…
Когда женщины пришли домой, Норбо лежал в постели. Чай и лепешки были не тронуты. Ханда и Жаргалма не стали разжигать очаг, попили холодного чаю.
Ханда скоро легла спать. Жаргалма замерла в густой, ночной темноте, не зная, что делать. Хоть бы Норбо грубо прикрикнул: «Чего сидишь? Раздевайся и ложись!» Это было бы ей дороже подарка. Но Норбо лежал молча, повернувшись к стене. Жаргалма могла бы сидеть до утра, он ее не приласкает и не поругает. Она разделась и тихонько прилегла рядом. Раньше Норбо сразу повернулся бы к ней, притянул к своей широкой груди, обнял. А теперь почему все так переменилось? Может, Норбо очень устал и крепко уснул? Жаргалма прислушалась: нет, он и храпит не так, как всегда. Не спит, притворяется. Отвернулся от жены и костлявым телом, и упрямой своей душой. Жаргалма тяжело вздохнула. Она так надеялась на мужа, на его защиту. Добрая Ханда-мать может только утешать да плакать. А Норбо мужчина. Пусть приказал бы злым, болтливым бабам: «Не смейте брехать про мою жену! Не дам ее в обиду!» Сразу поджали бы хвосты, все сплетни позабыли бы. А Норбо так не сделал.