Гамбал прожил у них с двенадцати до двадцати лет. А когда исполнилось двадцать, заарканил в хозяйском табуне самого доброго коня, надел почти новый хозяйский халат и унты и бесследно исчез. Передал через кого-то хозяевам, что, мол, хватит, достаточно они из него крови выпили. Пускай, мол, не считают его вором, он взял заработанное, да и то не все - за ними еще осталось. А воры они сами, чужим трудом наживаются.
Так Гамбал и уехал.
Скоро Журмэд и Танхюун забыли о своем батраке. И соседи начали забывать. Изредка, может, и вспоминал кто-нибудь: «Где теперь, жив ли Гамбал? Бессердечные эти, Журмэд и Танхюун, за что над сиротой издевались? Ни людского пересуда, ни божьего гнева не боялись. Босиком по снегу ходил, бедняга…»
Вскоре началась беспокойная пора. Бедные восстали на западе против богачей и прогнали даже самого царя, Когда гремит такой гром, эхо докатывается до самого дальнего края… В наших местах все разом заговорили о новой власти, о том, что красные победили. Потом прошел слух, что белые побили красных. Опять началась кутерьма, люди спали с открытыми глазами… Кто в кого тогда стрелял, трудно было понять, говорили, что где-то около Байкала видели Гамбала, будто он в красном отряде помощником командира. Затем пришла печальная весть: Гамбала поймали и расстреляли, даже местность называли, где его убили. Через некоторое время стали говорить, что Гамбал сидит в читинской тюрьме - один раз убегал, но его изловили…
Когда Советская власть окончательно укрепилась, в улусе узнали, что Гамбал Доржиевич Дугаров стал видным человеком - ездил по аймакам, открывал школы для детей и для взрослых, больницы, в начале тридцатых годов работал на строительстве большого паровозного завода в Улан-Удэ.
О Гамбале пошла добрая слава. Он был народным депутатом, помогал людям, все дела решал быстро и справедливо.
А годы шли, Журмэд и его жена состарились. Журмэд отбыл ссылку за сокрытие хлебных излишков, за незаконный убой скота.
Как-то к ним зашел давний сосед Бабу-бабай и между двумя чашками чая напомнил:
- Гамбал у вас с десяти-двенадцати лет проживал. Хоть вы были с ним не особенно ласковы, мальчик вашу овчину носил, вашу арсу кушал. Может, вы были с ним очень строгие, но кто тогда с бездомными батраками нежничал? Он стал умным, оттого все поймет… Поймет, что жизнь такая была. Ну и все вам простит, он добрый. Вы как-нибудь доберитесь до Улан-Удэ. Говорят, он сейчас на даче, на городском летнике отдыхает. Он может вам крепко помочь - многим же пособил, даже в нашем улусе есть такие. Скажет в телефон десять слов кому надо или бумажку напишет маленькую, с мою ладонь - и все. Все будет готово… Вы же ему в детстве отца и мать заменяли…
При этих словах седая, с бесцветным лицом старуха Танхюун вздрогнула, на желтом костистом виске Журмэда вздулась узловатая синяя жила.
А сосед Бабу все говорил и говорил. Танхюун и Журмэд слушали его молча, не соглашались с ним, но и не возражали. Они сидели не шевелясь, их потухшие глаза ничего не выражали. Губы были плотно сжаты, будто старики боялись сказать запретное слово. Со стороны казалось, что они ни о чем не думают.
Нет, они думали… «Что ты болтаешь, выживший из ума старик? Видно, сейчас не только с молодыми, но и со старыми надо быть осторожными… Видно, ты хочешь, чтобы нас в городе в тюрьму посадили», - рассуждала про себя Танхюун. А старый Журмэд думал свою думу: «Может, он дело говорит? Может, Гамбал забыл все, что тогда было… Пусть не с радостью встретит, но не прогонит… Пусть не посадит на почетное место, мы бы и у порога… Скажет жене, чтобы чай сварила. Спросит: «Как живете? Устали за дорогу?» Потом спросит: «Ну, что вам нужно, старики?» Я не стану жаловаться, что мы с малых лет бедные, у меня один заслон - старость… А вдруг и правда помощь от него будет, а мы время напрасно теряем…»
С того дня старики часто стали шепотом говорить друг с другом о поездке в город. Надежды у них сменялись сомнениями. Чем чаще разговаривали об этом, тем увереннее думали, что Гамбал все худое забыл. Если не все, так половину… Если и помнит что-нибудь, то простит им, старым, слабым, беспомощным. Даже если не все простит, упрекнет за что-нибудь, все равно поможет, кое-что сделает. А может быть, Гамбалу досталась добрая, сердечная жена, она скажет мужу, чтобы не сердился за прошлое.
Через неделю Журмэд и Танхюун рано утром вышли из дому.
На них была жалкая истрепанная одежда. Журмэд нарядился в заплатанный, выцветший халат. Халат был когда-то синий, а теперь синяя полоса осталась только там, где его раньше перепоясывали широким шелковым кушаком.