— Нет, мама, не терзайся понапрасну, никаких я ошибок не наделал.
— Тогда…
— Я отсутствовал на работе четыре дня, вот и все неприятности.
— Ну, сынок, из-за этого никто работы не оставляет. А почему ты отсутствовал?
— Вот и они меня об этом спросили, — ответил я, силясь скрыть недовольство, — и мне нечего было ответить. А раз я не в состоянии мотивировать свое отсутствие, мне сказали, что я могу подыскать работу в другом месте. Вот я и буду ее искать.
— А может, ты болел и поэтому отсутствовал? — продолжала она допытываться, однако нежность в ее голосе уняла нахлынувшую на меня волну возмущения.
— Да, болел, — подтвердил я с улыбкой на губах.
— Вот видишь, недаром мне плохие сны снились, да, к тому же, ты бледный, словно из больницы вышел. Я тоже боюсь, как бы и меня в больницу не положили, уж очень плохо я себя чувствую. Прошлой ночью совсем глаз не сомкнула.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил я.
— Все время болит у меня тут, в пояснице, словно червь гложет, — она надавила кулаком на поясницу, и лицо ее исказилось от боли, — ох, господи, даже не знаю, что мне делать. Уж каких лекарств я ни перепробовала, ничего не помогает. Очень опасаюсь, уж не мамина ли у меня болезнь, царство ей небесное.
Некоторое время мы сидели молча. Настенные часы отсчитывали секунды, а я чувствовал растущую тяжесть век и из обволакивающей темноты выплывал, как из дымки, образ феи, такой знакомой и такой желанной.
В то же мгновение, когда я увидел ее со всей отчетливостью, когда она обожгла меня своим взглядом и стала, кажется, душить меня улыбкой, я торопливо открыл глаза.
— Ты хочешь спать? — Мама попыталась подняться и почти вскрикнула от боли.
— Нет-нет, не хочу спать, — я поспешно сделал знак рукой, чтобы задержать ее.
Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь перехватить взгляд, потом удивленно спросила, теребя сухими пальцами узел цветного платка под подбородком:
— А как же ты так болел, что тебе не дали никакого документа?.. Тебе должны были дать эту… справку, бюллетень… — она внимательно следила, чтобы ничего не упустить в выражении моего лица.
— При такой болезни не дают бюллетеня.
Какое-то время мама пристально смотрела на меня, хотя я чувствовал, что она меня не видит. Неожиданно вздрогнув, она спросила:
— Девушка?..
Я кивнул, и мама улыбнулась, радуясь, что материнское сердце и на этот раз ее не подвело.
Однако улыбка исчезла с ее лица, и она принялась поучать меня с тревогой в голосе:
— Знаешь, сынок, я так и догадалась по моим плохим снам, что суждено тебе страдать из-за одной девушки. Смотри, что она с тобой сделала. И дурак поймет, что она тебя очаровала и теперь крутит тобой, как ей вздумается. Лучше найди себе девушку, которая ценила бы тебя так же, как ты ценишь эту…
Я слушал маму и пытался понять, почему она говорит мне об этом, она, безумно любившая отца и убежавшая к нему из родительского дома. Отец не испытывал к ней таких сильных чувств, часто даже говорил в лицо, что женился на ней ради земли, которую давали ей в приданое. Она глотала слезы, сносила обиду и все ему прощала. А теперь она советует мне жениться на той, кто будет любить меня слепо, а буду ли я ее любить или нет — не имеет никакого значения. Интересно, что скажет отец, если я спрошу у него совета?
После этого разговора я направился к деду.
Я застал его одного в старом доме, утонувшем в тишине.
Дед сидел у плиты и перемешивал мамалыжку в маленьком чугунном казанке.
На сковородке жарились яйца, а рядом пускала пар через узкий носик высокая кружка с длинной алюминиевой ручкой.
— Опять один? — спросил он меня, когда я вошел в комнату.
— Нет, со мной книга — мы все время проводим вместе, — ответил я, и после того, как пожелал ему «доброго дня», дед обхватил мою голову ладонями и поцеловал в лоб. Я положил книгу на край стола, а сам сел рядом с дедом.
— Я тебе обещал, деда, шляпу, но мне в последнее время никак не удавалось попасть домой…
— Да ладно, не нужно, уж давно святая Мария прошла, — засмеялся он, обнажив три широких и длинных зуба — два сверху, один снизу.
— Знаю, но раз я обещал тебе шляпу, обязательно привезу ее к лету, когда будет сезон.
— Оставь ты эту шляпу в покое, — сказал он, нахмурившись, — лучше скажи, почему так похудел. Болел?
— Кто похудел?! — притворно удивился я. — Быть того не может. Ну-ка дай зеркало.
Дед слез с печи и снова старательно перемешал мамалыгу. Щуплый и тщедушненький дед ел ровно столько, сколько хватило бы цыпленку.