Но равных ему по характеру людей в отечественном футболе не было, а если бы и были, то они ни при каких обстоятельствах не работали бы с Лобановским ни в киевском «Динамо», ни в сборной — у них непременно был бы свой, самостоятельный путь. А вот сильные личности рядом с ним как раз были. И к ним он прислушивался. Но и эти сильные личности, после того как достигались договорённости «на берегу», выполняли всё, о чём договорились. Было бы, наверное, нелепым и даже глупым, если бы после точки, поставленной Лобановским в результате коллективного обсуждения, кто-то из участников этого обсуждения стал бы гнуть при определении состава или во время установки на матч свою линию.
Спорили Лобановский с коллегами порой остро. Через четверть часа Лобановский, человек, по убеждению многих (в частности, Симоняна), «абсолютно незлопамятный», забывал все резкие слова, будто они и не были произнесены. Качество, надо сказать, для тренеров редкое. Некоторые даже выдающиеся тренеры совершенно не считались и не считаются с чужим мнением и расставались с помощниками с такой мотивировкой: у нас разные взгляды на футбол.
Лобановский же считал — хорошо, что разные. Различие во взглядах и мнениях стимулировало его к более глубокому изучению футбола, помогало, благодаря дискуссиям с коллегами, не останавливаться на пути постоянного постижения тонкостей игры, заставляло учиться.
Самым эмоциональным на «производственных посиделках» был Морозов. Лобановский выслушивал его, призывал иногда Юрия Андреевича «сбавить речевое напряжение», вызывал на собеседование игроков и лишь потом принимал окончательное решение.
Симонян соглашается с теми, кто считает Лобановского человеком по натуре весьма упрямым, никогда практически не соглашавшимся с чужой точкой зрения сразу. Важное уточнение — «сразу». После основательных обсуждений важных кадровых и тактических вопросов Лобановский ложился спать, а наутро, вспоминает Симонян, «всё переварив, говорил: будем делать то-то и то-то, но уже оформлял сказанное как своё окончательное решение, учитывая при этом многое из того, о чём накануне мы ему говорили — все вместе и порознь».
Перед важным матчем Лобановский должен был видеть всех своих игроков. Виктор Чанов как-то приехал на базу простуженным. Перед тренировкой Владимир Малюта докладывает Лобановскому: «Чанов заболел. Температура 39». — «Он ходит?» — «Ходит». — «Вот пусть и гуляет вокруг поля». И на игру Чанова Лобановский тогда поставил: «Уже 38? Я же говорил, что всё будет нормально».
Сергей Алейников в контрольном матче сборной травмировал большой палец на ноге. Утром сказал, что ему больно бить по мячу, нужна пауза в работе. Лобановский пожал плечами: «Хорошо. Будешь работать с Юрием Андреевичем. По специальной программе». Программа, к ужасу Алейникова, состояла из беговых серий. Сначала 100, потом 200, 300 и 400 метров. После короткой паузы — 400, 300, 200 и 100. По завершении серий Алейников помчался к Лобановскому и сообщил, что боль затихла и он готов тренироваться вместе с командой.
В 70-е и 80-е годы Лобановский ездил из Кончи на «Динамо» с командой на матч дублёров. Подобные поездки практиковались не всегда. Лобановский чувствовал, перед какими играми стоило это сделать. Он понимал, что игроков основного состава матчи резервистов интересуют постольку-поскольку. Ехали они на «Динамо» в основном для того, чтобы повидаться с близкими — жёнами, детьми, подругами. Как только становилось известно о поездке на дубль, у единственного телефона, установленного на первом этаже в Конча-Заспе рядом со входом в просмотровый зал, выстраивалась очередь.
Лобановский говорил игрокам, понимая, что конфликты между ними неизбежны — большой коллектив, состоящий из амбициозных в основном парней: «Я не прошу вас дружить семьями, не прошу собираться за пределами футбольного поля и ходить друг к другу в гости, хотя в идеале это было бы неплохо для сплочения коллектива. Но я прошу, чтобы вы, когда выйдете на игру, были единым целым и бились за себя, за партнёров, за команду».
Когда собирались — редко, к сожалению, из-за отсутствия времени — люди, которым Лобановский доверял, общение с которыми его радовало, он преображался, на глазах исчезал образ сухого, замкнутого, молчаливого человека, и появлялся человек весёлый, азартный, любящий пошутить и понимающий шутки других. «Он, — вспоминает Леонид Буряк, — знал много забавных случаев из жизни и всем этим по-доброму делился. Я никогда не слышал из его уст злой шутки как в адрес присутствующих, так и в адрес тех, кто отсутствовал. Если о ком-нибудь он отзывался, то только по-доброму, хорошо».