— Дело не мое… Я так себе… Гм. Я ничего не смыслю…
Макар тревожно прислушивался к его бессвязной речи. Улучив минуту, когда у Якова прояснялись глаза, укоризненно спрашивал:
— Тятя, долго ты так будешь пить?..
— Хм… не знаю, — глухо отвечал тот, отводя глаза в сторону. Сидя на своей лежанке и держась за нее руками, он подолгу смотрел неподвижными глазами в пол. Потом глаза его наливались слезами, он валился на постель и плакал, говоря надтреснутым голосом:
— Чем я виноват?..
Чтобы приостановить запой, от него прятали водку. Тогда он беспокойно возился на кровати, вскакивая, тщательно обыскивал во всех углах и, когда кто-нибудь входил в избу, просил, как ребенок:
— Дайте маленькую рюмочку… жалко?..
Тесть Макара, Сидор Артамонович Красильников, качая головой, говорил:
— Безнадежное дело, Макар Яковлич, с твоим папашей. — И забирая в горсть густую бороду, участливо спрашивал старшего Скоробогатова: — С чего хоть ты это, сватушко? С горя или с радости зашибаешь?..
Яков, безнадежно махнув рукой, отвечал:
— Со всего — и с горя и с радости!..
Макар отправлял отца домой, но там Яков чувствовал себя хуже. Иногда он ходил, как помешанный, улыбался, мечтательно строил планы:
— Поеду я, мать, в Кривой лог… Там, где Ванька упал, в шахте в этой, наверно, клад лежит!..
Полинарья, с налитыми горем глазами, уговаривала мужа:
— Брось-ка ты, не дури, живи ты чередом… Хватит тебе, — без работы хлеба не приесть.
Глаза Якова прояснялись, и он уже разумно рассуждал:
— Все это не мое — Макаркино… Я тут как последняя спица в колеснице. Непонятна мне эта жизнь — ублюдком у сынишки быть… Что я, пустяк, что ли?.. Я ему отец, а он?.. С рудника меня спровадил. Не нужен там стал я ему… А кто его на ноги, сволочь такую, поставил?..
Иногда Яков становился буйным. Однажды он со всего размаха швырнул утюг в трюмо. Стекло, треснув, вывалилось из дорогой рамы. Яков распахнул буфет и азартно стал швырять посуду. Когда прибежали Полинарья и Татьяна, он с безумным хохотом плясал, расшвыривая осколки. Не обращая внимания на плач Полинарьи и строгие уговоры снохи, он продолжал топтаться. Потом с каким-то торжеством, накинув на голову картуз, вышел. На другой день Яков уехал на рудник.
Недели две еще он бился в пьяном угаре и, наконец, сразу перестал пить. Отоспавшись, опухший, он бестолково бродил по прииску, чувствуя себя чужим.
Все старое, простое, понятное ему, сменилось новым. Люди тоже изменились, — они стали молчаливыми, непокорными.
Забойщик Смолин, глядя исподлобья черными глазами, спросил однажды:
— Чего ходишь, Яков Елизарыч?
Яков пожаловался:
— Был человек, а теперя не надо меня стало. Да… Дьявол придумал эту машину. Старики робили по-старому, и мы по ихней тропе шли и не хуже жили.
— Н-да, — согласился Смолин, пряча в курчавую бороду улыбку, — непонятно тебе, Яков Елизарыч! Одряхлел ты, должно быть!
Эти слова вызвали новый прилив тоски. Вздохнув глубоко, Яков нехотя согласился:
— Может быть!
Он чувствовал в речах этого, прежде близкого человека холодок, но продолжал:
— Может быть… Время меняется, и люди меняются… Только вот все, что затеял Макар, — канитель… За коим чортом, прости господи, явились эти фараоны, эта полиция? Корми их, жалованье плати, а дело от этого не меняется! Была поножовщина и осталась, хотя бы в Подгорном, и духов этих там, как вшей на гашнике, и здесь тоже! Драки не уймешь, ежели захотят друг другу ножом в бок пырнуть.
— Народу много собрал твой сын здесь, и фараонов ему дали для порядка.
— Что, бунту боятся?
— Кто?..
— А эти…
Яков указал на казарму, где помещалась охрана — несколько ингушей.
— Нет, Яков Елизарыч. Они люди нанятые. Все дело исходит от хозяев. Время-то, ты правду говоришь, новое. Оно еще новее будет! Тебе потому и непонятно, что другие порядки были прежде: с рабочими расправлялись хозяева своими руками. Возьмет плеть, да и отпорет. И спросу не было, потому люди были вразброд, поодиночке, а теперь одному твоему сыну против артели опасно — драка может быть!
Как-то вечером, улучив минуту, когда Макар собрался уходить спать, Яков решительно заявил:
— Вот что, Макар Яковлич, я понимаю, что теперича я… Ну, значит, не у шубы рукав здесь — лишний, значит…
— Как? — удивленно спросил сын.
— А так… Что — я? Болтаться, как дерьмо в проруби, я не привык… Дела мне здесь подходящего нет, а на манер приказчика я не намерен… Ты отведи мне делянку, я буду по-своему, по-старинному робить.
Уговаривать отца Макар не стал, думая, что это просто хандра, и она пройдет. Но решение Якова на этот раз было бесповоротно. Он даже отказался от делянки на Безыменке; версты за четыре от прииска отыскал ложок и, сговорив Никиту Сурикова, отправился туда работать.
Ему уютней было в построенном им бревенчатом балагане. Маленькое оконце скупо освещало казарму: нары, стол на вбитых в землю кольях. Все это ему напоминало прошлое, доброе старое время. Лежать на нарах, устланных толстым пластом душистой травы, слушать гудение огня в трубе железной печки и песни комаров, — было куда приятней, чем жить в чистой конторе Макара, где с утра до вечера в спешке толкутся люди, кричат. На прииск сына он заглядывал изредка, как посторонний.
Скоробогатова-младшего часто навещал Ахезин. Он появлялся так же, как и прежде, — внезапно. Приходил боковой дорожкой по верху увала, откуда, как на ладони, были видны скоробогатовские разработки. Постукивая по твердому грунту дороги своей суковатой вересовой палкой, он окидывал все взглядом и каждый раз находил что-нибудь новое. Сегодня его взгляд остановился на небольшом строении с криво подвешенной над открылком вывеской: «Общество потребителей».
— Вот как, — усмехнувшись, проговорил он.
У лавки толпился народ. Исаия быстрой походочкой, принюхиваясь, точно учуяв что-то вкусное, сбежал с увала и направился к лавке.
Двери были полуоткрыты. Полицейский, в черной шинели с красными кантами и шнурками, соскабливал с наружной стороны надпись, написанную корявыми буквами:
«Общество грабителей и Ко Скоробогатов».
— Хы, — хихикнул Исаия. Он в лавку не зашел, а направился прямо в контору.
У дверей его встретил в черной широкой бурке, запрокинутой на затылок папахе, черный, как смоль, ингуш с винтовкой.
— Стой!.. Куды лезышь! — грубо остановил Исаию ингуш.
— Стало быть нужно.
— Нельзя!
— Пропустите, — приказал Макар.
Ингуш посторонился.
— Здравствуй, Макар Яковлич!
Скоробогатов был чем-то озабочен. Он торопливо укладывал в замшевые мешочки платину. На приветствие Исаии он только кивнул и указал глазами на стул.
Исаия присел на краешек стула, стукнув о пол своей корявой тростью.
— Точно царь Мордохейский — не проберешься к тебе, кругом стражу наставил, — проговорил Ахезин.
Макар промолчал, нахмурив брови. Он уложил в железный несгораемый шкаф мешочки с платиной, припечатал и спросил Ахезина:
— Ко мне?
— Знамо, не к этому! — он указал на ингуша.
— Идем.
Они вошли в просторную соседнюю комнату. Здесь Исаия, сунув в угол свою палку и повесив на нее картуз, стал прохаживаться по комнате, заложив за спину одну руку.
— С Глубокого? — спросил Скоробогатов.
— Оттуда!
— Ну, что там?
— Эхе… Там, брат, новостей много. Мишку Лопатина забрали, увезли. До тебя, друг, добираются! — Макар удивленно раскрыл глаза. — Чего смотришь? Поди, думаешь, соврал? Нет, брат, Ахезин отродясь не врал. Маевскую-то знал?.. Петьки Маевского, нашего управляющего, женешку? Ее тоже вместях с Мишкой забарабали, а ты эту бабенку в полюбовницы себе ладил. — Исаия посмотрел искоса на Скоробогатова. Макар стоял в углу бледный, плотно сжав губы. — Ты, поди, не слышишь, чего в забоях-то говорят у тебя?.. Сенька Смолин и этот шибздик Ефимка?.. У себя под носом не чуешь, что творится, — смута!