После чая Полинарья спрашивала мужа:
— Ты чего хоть дуришь-то?..
— Не покорюсь я вам… Сдохну, а не покорюсь! Полинарья недоумевая таращила глаза на мужа, а тот, краснея от непонятной самому себе злобы, быстро вскакивал и, хлопнув дверью, уходил.
XXI
Макар знал о затейных выходках отца, но не обращал на это внимания. Ему было не до того. Он замечал плохо скрытое недовольство рабочих. Тревога его росла. Он все время ожидал какой-то неприятности. И, действительно, беда пришла.
Поутру младший штейгер Матвей Тельников, задыхаясь от волнения и озираясь, сообщил Макару:
— Беда, Макар Яковлич!
— Чего?..
— Ингуша… Хайруллу нашли убитым… Вон там на Дороге к Грязнушке.
Жестокий к рабочим, Хайрулла был незаменимым сторожем. Скоробогатов жалел его. Но на этом не кончилось. Когда Хайруллу с разбитым черепом, завернутого в бурку, увезли в Подгорное, Макару кто-то подбросил записку:
«Всем приспешникам царского самодержавия и всем эксплуататорам будет то же, что стало с палачом Хайруллой>.
Записка была написана вычурным нетвердым почерком.
— Ногой написано, — объяснил Телышков. — Это для того, чтобы не найти, кто писал. Надо тебе, Макар Яковлич, проверить рабочих…
Макар молчал, закусив губу. Он долго смотрел на записку, потом свернул ее, положил в боковой внутренний карман и сказал:
— Ты вот что! Присмотри там, может, нанюхаешь, кто этим художеством начал у меня баловаться?
— Хорошо! — потирая небритый щетинистый подбородок, ответил Телышков.
Разумом Телышков был не богат. В новой роли сыщика ему сразу же не повезло. А начал он с того, что завел разговор со Смолиным:
— Хозяину подбросили записку… он с перепугу удрал в Подгорное.
— Гм…
— Да, да. При мне он ее читал, а написано там, — ой, как хлестко и смело!
— Чего написано?..
— А ты будто не знаешь?..
— Откуда я знаю?
— А, может, слыхал?
— Чего?
— А про это?
— Не умеешь ты, Матвей, быть сыщиком. Кто это тебя научил?.. Скоробогатов, наверно?
Телышков испуганно задергался.
— Я — нет!.. Что ты, Семен… Я просто так, — пробормотал он испуганно.
— То-то! К людям, которые тут не при чем, не лезь с такими допросами.
— Да нет!.. Ха-ха-ха! — вдруг фальшиво расхохотался Телышков. — Я знаю чего там написано, только непонятное слово есть.
— Какое?
Телышков смотрел в небо, как бы припоминая текст записки.
— Написано там… Будто всем царским слугам и эксплуататорам крышка будет. Я вот это слово не понимаю.
— А это про тебя, — усмехнулся Смолин.
— Чтой-то, я что за эксплуататор?
— Ну, значит, помогаешь хозяину!
Телышков, уходя от Смолина, думал: «Умен, смело говорит, и не узнаешь от него ничего».
После этого, он, толкаясь среди рабочих, с Семеном не заговаривал, боялся. Боялся и Скоробогатову передать разговор со Смолиным. В жгучих глазах забойщика он видел угрозу.
Вскоре новое событие поразило Скоробогатова.
В обеденный перерыв рабочие часто собирались у Мелентьича Сереброва.
Они приходили посмотреть на Мелентьичевы выдумки. Им очень нравился «казачок Васька» — картонный солдатик. Пообедав и спрятав красный узелок с оставшимся хлебом, Смолин первый начинал:
— Ну, Мелентьич, давай, кажи Ваську, где он у тебя?
— Погоди, ребята, обедает! — отвечал Мелентьич, улыбаясь сухим добрым лицом. Потом, когда рабочих собиралось больше, он доставал своего «Ваську» из железной коробки, чертил мелом круг на полу, а потом бросал в середину круга казачка с большими усами, в широкополом картузе, говоря: — «Будь проклятый, лежи, пока не запляшешь», а сам уходил «заговариваться».
Рабочие, улыбаясь, ждали Мелентьича, а тот, возвратившись, говорил:
— Трудно, ребята, — к Баландихе ходил заговариваться.
— Почему?
— Чтобы Васька плясал, нужно заговариваться у печки, которая три дня не топлена. Ну, а Баландиха как раз пирует, печку не топит.
Мелентьич садился в очерченном кругу на пол, расшарашив ноги. Потом, поставив казачка на ноги, которые беспомощно болтались, начинал:
— Спляши, Вася, не в угоду богу, а на потеху честному народу, чорту для повадки, нам с тобой для порядка!
С этими словами он принимался взмахивать прутом, постукивать им в пол. Казачок подпрыгивал, выламывал ноги, сосредоточенно смотря большими глазами и покачивая усами, похожими на загнутые собачьи хвостики.
Взрыв хохота заглушал незатейливые песенки Мелентьича, под которые плясал «казачок Васька».
Мелентьич без улыбки, точно выполняя какое-то серьезное дело, управлял казачком, искусно маскируя черную нитку, привязанную выше локтя.
Когда под руками не было нитки, он отвечал на просьбы рабочих, — показать «Ваську-казачка».
— Запировал у меня Васька!
Мелентьича любили за его добрый веселый нрав. Маленький, черненький, с умными, смеющимися добрым смехом глазами, он был особенного склада человек. Он умел находить во всех звуках музыку. Подвыпив, он настороженно прислушивался к пению бесконечной цепи ковшей:
— Во, слышишь, как напевает? Занятно!
Эти песни он слышал, когда на душе было грустно… а когда был он весел, — в шуме трансмиссий и в посвистывании ремней слышались ему веселящие, бодрые звуки.
Он передергивал плечами в такт ритмическому звяканью муфт и шестерен:
— Во, слышишь?.. Плясовая!..
Ноги его начинали выделывать замысловатые колена. Весь он зажигался и, подбоченясь, прохаживался. Рабочие расширяли круг:
— Славно!..
— Эх, дуй-те горой!
Легкий, он взлетал, кружась волчком, приседал, вскинув руки, падал на колени, ложился на живот, неуловимо быстро вскидывался, садился на землю и полз по кругу, ударяя себя в грудь ладонями.
Слышался гул одобрений и смеха.
— Ай, Мелентьич!
— Здорово ездит!
— Ничего, на заднице не репу сеять — стерпит!
Сегодня Серебров был в приподнятом настроении.
С утра он возился с Ефимкой Сизовым, показывая ему, как должен работать хороший слесарь. Брал молоток и зубило и рубил железо, картинно взмахивая молотком. Бить по бойку зубила молотком Мелентьич умел виртуозно, — на маху перевертывал молоток, ударяя бойком, остряком и пластыо.
— Жаль только, что робить мы учимся не для себя, а для хозяина, — говорил он. — Вот сколько раз ударишь, столько копеек в пузо вобьешь хозяину.
Ефимка глядел умными глазами на Сереброва и улыбался. Он вырос, стал квадратным, крепким в плечах парнем.
— Я знаю про это, Иван Мелентьич, — отвечал он.
— Во, хорошо! А мы вот в ваши-то годы знали только своим мастерам за водкой в кабак бегать. Робить учились даром. Я, примерно, восемь месяцев отхлопал без копейки, а потом плату положили пятнадцать копеек в день. Капитал, а?..
И Мелентьич еще усерднее принялся обучать парня. Ефимка ему нравился. После обеда он рассказывал ему, как работает паровая машина…
Вдруг он беспокойно прислушался и вошел в корпус, где работали ковши:
— Погоди! Одна кронштейна пить запросила!
Ефимка видел, как Мелентьич взял лестницу, приставил ее к трансмиссии, полез с масленкой вверх… но тут у Ефима потемнело в глазах. Мелентьич выронил масленку, позеленев, судорожно схватился за брус и уперся. Бешено вращающийся вал наматывал на себя, сдирая с его тела засаленную блузу. Вот оголилась рука, треснула рубаха на спине, она крепче и крепче прикручивала его к валу. Ефим только расслышал:
— Ой!
Он бросился в машинную с криком:
— Останови!
Но было уже поздно. Мелентьич не мог осилить машину. Руки подломились, — его плотно притянуло к валу трансмиссии и закружило.