— Я и говорил им, что ты дома.
— А разве что там говорят?
— На тебя думают… Видели тебя вчера там.
— Ну, говорить можно все…
Остаток дня Малышенко ходил как бы в полусне, грезя о чем-то. Когда спустились сумерки и запылал костер, он сказал:
— Пришла мне в голову одна штука… Кабы руки! Дружных ребят сговорить — дело бы вышло!.. А толк будет, ей-богу, — будет…
— Чего?
— Воду подвести из Смородинки.
Гурьян не верил в эту затею.
— Лбом стену прошибить хочешь?.. Не пробьешь, Миша!
— Стену можно обойти. Зачем лоб разбивать?
Дня три они спорили. Обошли гору, которая отделяла лога от Смородинки… и чем больше изучал Малышенко местность, тем глубже становилась вера в успех. Приехал проведать их крепкий мужик Павел Суханов. Он выслушал Малышенко и сказал:
— Ладно, Михайло, я это дело покумекаю. Если что надумаю, так мы начнем орудовать. Я найду охотников и сообча…
Весть о затее Малышенко сразу облетела ближайшие прииски. Некоторые говорили, что это просто — сумасбродство, другие уверяли, что это — возможно, но народу потребуется много: «Шутка в деле — версты две-три канавы копать!»
Ахезин высказывался за то, чтобы скорее начать работы.
— Заберете — весь интерес в логах добудете, — доказывал он, кося глаза в сторону Безыменки.
Когда решили провести прорез из Смородинки, он, взволнованно напевая, поехал на Глубокий… Поднявшись на гору, откуда как на ладони были видны строения Скоробогатова, Ахезин погрозил кулаком:
— Взвоешь, милый друг!
Был конец июля. Поблекшие деревья печально опустили листву и желтели, как осенью. Выгорела трава, истощив запас влаги.
Скоробогатов ходил вялый и мрачный, как будто ему нечем было свободно дышать. Взамен сгоревшего корпуса, он построил новый. Отремонтировал машину, в которую подсыпали толченого кирпича. Но засуха, маловодье мешали работе прииска. О замыслах старателей он знал и желал, чтобы они как можно скорее вели проходку. Он думал воспользоваться даровой водой.
— Напрасно так думаешь, Макар Яковлич, — говорил ему Телышков. — Не возрадуешься. Смородинка большеводная, хотя и узенькая речонка, — затопит она нас.
Другое думал Маевский. Объезжая место, где небольшая кучка людей терпеливо, упорно проходила прорез, изнывая от жары и жажды, он говорил усмехаясь:
— Неумным человеком задумано, а дураки работают. Без нивелировки?.. Ха-ха… Право, дураки!
Но у «дураков» работа подвигалась споро. Маленький ручеек проползал по прорезу, скопились небольшие лужи. Исаия от радости был сам не свой. Схватив лопату, он спрыгнул в канаву и принялся, задыхаясь, рыть. Ему хотелось поскорей закончить работу. Он представлял себе, как вода быстрым потоком бросится по прорезу из Смородинки, разрез Скоробогатова быстро наполнится водой. Скоробогатов забегает по берегу и не сможет попасть на другой, где вода затопит корпуса. Скоробогатов будет умолять его приостановить воду, посулит кучу денег, но Ахезин не возьмет деньги, а потребует особого почтения и уважения к себе. Исаия Иваныч Ахезин будет первым человеком на прииске!..
И вот, наконец, прорез подошел к обширной низине, откуда лога брали свое начало.
— Ну, благословясь! — скомандовал Ахезин и подошел к земляному валу, который разделял Смородинку и прорез. Он подошел к валу торжественно, точно собирался закладывать первый кирпич какого-то большого здания. С лопатами, с кайлами старатели окружили его. Он обвел всех строгим взглядом:
— Ну, все в сборе? — и не дожидаясь ответа, предложил:
— Сядем!
Посидев молча, в каком-то молитвенном оцепенении, на толстом пне, он быстро поднялся, говоря:
— Приступим… Креститесь…
Снял картуз и истово перекрестился троекратно. Старатели последовали его примеру. Скосив глаза на Малышенко, Ахезин отечески заметил:
— А ты, Михайло, молишься, как на балалайке играешь…
— Ну, действуй, братцы! — Ахезин с яростью начал разрывать вал.
Старатели принялись закидывать русло Смородинки ниже перехвата. Булькала вода, мутясь и пузырясь. Наконец, бойким потоком Смородинка свернула с обычного пути, проложенного веками, обмелела, и, медленно огибая гору мутноватой лентой, устремилась к логам.
Шагая по берегу, Малышенко ловким движением лопаты расчищал путь в новом русле реки. Его черные глаза радостно искрились. Вода шла дальше и дальше по прорезу. Местами она останавливалась, скапливалась в виде небольших плесов, потом, перепрыгнув через препятствие, бойко устремлялась вперед.
Лога ожили. Зашевелился и скоробогатовский прииск. Принимая к себе первые потоки горной сестры, речка Безыменка радостно и ласково зашумела.
Скоробогатов вначале с тревогой следил за тем, как прибывает вода в Безыменке, но потом успокоился. Вспомнив насмешливые речи Маевского, он подумал: — «Нет, не дурак придумал это дело, а дурак сказал, что не будет толку».
В этот день он откупил у Маши весь «транспорт» целиком и приказал Телышкову отправить угощение в лога.
Старатели, удивляясь щедрости Скоробогатова, охотно приняли угощение, но Ахезин даже не пригубил. Он, как оплеванный, влез в свою изношенную качалку-одноколку и уехал на Глубокий.
Ушел август. Сухие осенние дни начали седеть по утрам тонким инеем. На логах становилось все оживленнее. Заслышав о появлении воды, старатели ринулись туда, чтобы использовать остаток теплого предзимья.
Гурьян недовольно ворчал:
— Прут на готовое-то! Сволочи!
На щеке его заметней и чаще играл желвак, а глаза злобно исподлобья глядели на старателей.
Малышенко же не сердился на людей, которые пользуются плодами его дум, бессонных ночей и его упорной работы.
— Хватит с тебя воды! — спокойно говорил он Гурьяну.
— Хватит, не хватит, а на чужой каравай рта не разевай. Больно расклались, как воры на ярмарке, к готовому-то… Небось, когда звали прорез делать, так только зубы скалили.
Суханов тоже негодовал на старателей. Он трижды подбегал к прорезу и переваливал канавку, которую прокрыл Степка Казанок, тщедушный, веснущатый, злобный и своенравный человек.
— Я те башку отсеку! — кричал Казанок, когда Суханов делал земляную перемычку.
И, грозно подняв лопату, шел к Суханову. Тогда Гурька Сошников бросал работу и бежал на выручку с топором в руках. Казанок отступал.
День ото дня взаимоотношения обострялись, росла злоба меж двумя группами старателей. Только спокойный Малышенко еще сдерживал их. Едва вспыхивала перебранка, он начинал уговаривать тех и других.
Одни смолкали, махнув рукой, уходили к себе в балаган, говоря:
— А ну их, пусть!
Другие пристыженно оправдывались:
— Мы-то не виноваты, что вы первые взялись за прорез.
Всех больше шумел, конечно, Казанок. Брызгая слюной, он изрыгал площадную брань.
«Свои» его останавливали:
— Да будет тебе лаяться!
А «враги» свирепо смотрели на него, судорожно сжимая кулаки:
— Эх, ты, шкет!.. Мымра подморенная.
Наконец, и Малышенко не выдержал. Он подошел к Казанку и внушительно сказал:
— Слушай, Степан, не зуди!.. Меня долго зудить, ну, а если раззудишь, тогда того…
Казанок от неожиданности опешил, попятился, но вдруг подскочил и звонко ударил Малышенко по лицу. Михайло густо покраснел и отошел прочь от Степки. Казанок, торжествуя, выпрямился и, схватив увесистый кол, бросился за Малышенко.
— Берегись! — крикнул кто-то.
Мгновенно Малышенко обернулся. Кол грозно повис над головой. Неуловимо быстро он взмахнул руками…. Казанок глухо охнул и мешком свалился на землю. Бледный Михайло стоял, обводя безумными глазами плотное кольцо людей.
— Убил… Захлестнул… — испуганно сказал кто-то.
— Переглушу всех! — злобно крикнул Малышенко. В глазах его точно закипела смола.
Толпа шарахнулась в стороны, а Михайло нетвердой походкой ушел к себе в балаган. Упав на нары вниз лицом, он зарыдал глухо, зажав голову в локти.
Костры в этот вечер горели тускло. Малышенко до утра пролежал без движения. Утром он сел верхом на лошадь и уехал в Подгорное.