— Не получите…
— Получу!
— Вопрос…
— Замолчь на пять минут! За взятки получу!
Скоробогатов, с налитыми кровью глазами, вскочил со стула и шлепнул увесистой ладонью по столу.
— Нельзя так, Макар Яковлич! — уговаривал его Маевский.
— А что он рисуется… Не хуже мы их, голодранцев…
В углу у рояля громко фыркнул Боярских и сейчас же заглушил свой смех бравурным маршем.
Следователь быстро направился в переднюю. Нервно натягивая на тонкие руки лайковые перчатки, красный от гнева, он тихо говорил:
— Нет каково?.. Хам!..
— Плюньте, Афанасий Хрисанфович, чорт с ним, — уговаривал его прокурор, стоя у косяка.
— Нет, не плюньте, я пока — дворянин.
— Не умеете вы обходиться с денежными мешками.
— Не хочу… До свиданья…
— Напрасно, — пожимая тощими плечами, бросил вдогонку прокурор.
К Скоробогатову подошел Боярских.
— Ну, брат, хоть смешно, но нетактично ты поступил.
Наливая в пузатую рюмку коньяк, Скоробогатов глухо ответил:
— Не люблю, когда всякий сопляк умом своим щеголяет! — Он неожиданно расхохотался. — Распетушился!.. А все-таки Мишку Малышенко достану из тюрьмы! До губернии дойду, — а достану, разорюсь, — а достану!
Проснувшись утром, он старался припомнить подробности вчерашнего вечера. Голова ныла, в ней стоял шум.
В полусне он слышал, как в соседней комнате тихо ходила Татьяна. Скоробогатову вспомнилось, что ночью он ей сказал какую-то грубость, отчего Татьяна заплакала и ушла.
В комнату робко заглянул Гриша. Увидев, что отец не спит, мальчик спрятался за косяк. Скоробогатов видел его в зеркале и продолжал следить за ним взглядом. Он удивился, как незаметно вырос его сын! Теперь Грише шел уже шестой год. На голове шапкой рассыпались темнорусые волосы. На прямоносом лице светились синие глаза, такие же, как у матери.
Макар вспомнил первую ночь, проведенную с Татьяной после шумного столованья, во время которого пели песни, били посуду, вспомнил и мучительный момент, когда Татьяна, вздрагивая, упрямо старалась вырваться из его объятий. Лицо молодой выражало отвращение… Замкнутая в строгое молчание, эта женщина теперь живет с ним рядом.
Скоробогатову стало нестерпимо скучно. Ему хотелось видеть возле себя женщину, которая бы его ласкала. Он закрыл глаза и вспомнил Наталью, потом представил себе Марию Петровну, ее глаза, выглядывающие из-под козырька.
Тихий шорох послышался рядом в комнате. Ему стало обидно за себя.
«А, может быть, сам виноват?» — подумал он, и в воображении возникла молчаливая, с грустными глазами Татьяна, тихо забившаяся в угол с Гришуткой.
— Татьяна, — тихо позвал он.
— Ну?..
— Иди-ка сюда!.. Ну, иди, поговорить мне с тобой охота.
Татьяна вошла тихо и села у окна.
— Ну, сядь сюда, — на кровать. Ну, что ты сторонишься?.. И сына от меня поодаль держишь. Воспитываешь какого-то звереныша.
— Тебе же нет дела ни до меня, ни до сына. Хотя бы раз промолвил, чтобы Гришутка около тебя жил.
Макар вздохнул:
— Не живем мы с тобой, а мучаемся. И ты мучаешься, и меня мучаешь, и я… Хоть бы ты сказала, почему это так выходит?
Он говорил тихо и ласково.
— Ну, сядь сюда! — сказал он.
Татьяна перешла и стала у кровати. Макар взял ее руку. Рука Татьяны была тонкая, бледная, холодная. И сама Татьяна на этот раз была бледна. Под глазами синели густые полукруги. Глаза были широко открыты, точно она в первый раз увидела мужа.
— Ну, сядь!
— Я… Я не знаю… Жизнь у нас действительно непонятна, — заговорила она. — Мне кажется, что мы не понимаем друг друга. Не могу понять, зачем мы с тобой поженились? Когда я училась, то думала совершенно о другом… Я думала, что выучусь, и у меня будет какая-то цель в жизни. А теперь я чувствую, что я живу бесцельно, только для того, чтобы быть твоей женой и все… носить ребят…
— Чего же тебе нужно?..
— Я хочу что-то делать. Работы бы мне какой.
— Куда я тебя — в контору, что ли, посажу или смотрителем рудника? Ты там не смыслишь. Да и как? Вдруг баба — смотритель? Ха! Смешно…
Скоробогатов вспомнил, как говорил Маевской:
«Мне бы такую жену, чтобы правой рукой моей была». Теперь это желание показалось ему неестественным.
— Не понимаешь ты меня! — Татьяна прошлась по комнате, ломая пальцы. — Я давно с тобой хочу поговорить… Я хочу быть самостоятельным человеком — независимым.
— Это как?.. Что хочу, то и делаю! Куда вздумаю, туда и пошла?
Татьяна остановилась и в упор посмотрела на мужа с удивлением и досадой.
— Не понимаем мы друг друга и разговариваем на разных языках, — проговорила она. — Что значит быть свободным и независимым человеком? Неужели ты не понимаешь? Я должна быть на своих ногах и возле тебя и без тебя. Муж ты мне на одно мгновение, а остальное время — ты, просто, близкий человек.
Макар, подложив руку под голову, смотрел в потолок.
— Н-не понимаю, — проворчал он.
— Ну, значит, тебе и не понять меня. Я не хочу быть вещью, украшением твоего дома, я пойду работать.
— Куда?
— Мои подруги по гимназии все на работе и чувствуют себя свободно.
— Это учительши?.. И ты, что ли, туда же?
— А хотя бы?
— Что тебе — есть нечего, носить нечего?
У Татьяны потемнело лицо.
— Странный ты человек, — сказала она.
— Ну, нет!.. Шалишь!.. Чтобы жена золотопромышленника была учительшей, — это курам на смех!
— Значит, нет?
— Нет!
Татьяна, гордо закинув голову, вышла, а Скоробогатов встал, как побитый. Весь этот день он разговаривал с нею нехотя. Он еще острее почувствовал сложные отношения, которые у него были с женой.
Гриша попрежнему стороной обходил отца и жался к матери. И жена попрежнему избегала ласк мужа.
— Слушай, Татьяна, долго будет это? Зачем ты шла замуж за меня? — спросил ее Макар решительно.
— Всегда можно ошибиться в человеке! — ответила она.
Макар не знал, что сказать на это и только скрипнул зубами.
Несколько сблизились они после освобождения Малышенко из тюрьмы под солидный залог. Татьяна забыла обиды, нанесенные ей, она чувствовала, что муж как будто изменяется. Он стал относиться к ней внимательно, осторожно.
В конце марта судили Малышенко. Скоробогатов никак не ожидал, что его осудят так жестоко.
— Неправильно рассудили, — рассказывал он дома, Шумно раздеваясь в передней. — Шесть лет каторги!.. Думать надо!.. А Исайка-то Ахезин, что замышлял! Затопить меня хотел! Вот он, радельник! Сволочь!
Выслушав сына, Яков со вздохом сказал:
— Эх, времена подходят! Кто кого смог, тот того и долой с ног. То ли дело прежде… Войну, по-моему, надо. Тесно на земле стает жить.
Когда к Скоробогатову пришел нанятый им защитник Столяров за гонораром, Макар отсчитал ему деньги, недовольно хмуря брови:
— Не защищал, а мямлил! Громить надо бы этого одра Ануфриева. От злобы на людей он весь высох.
— Нельзя, Макар Яковлич! Тут, видите ли, под дело подвели особую подоплеку.
— Подоплеки под рубахи подшивают.
— Ну, это так говорится. Судили более не за убийство, а за организацию коллектива.
— Какая там организация — старатель старателя кулаком по башке кокнул? Надо было Исайку Ахезина запутать. Эту стерву горбоносую надо было пришить.
— Вы говорите против себя… Против своей пользы.
— Какая тут польза? Вы пользу отнимаете. Я бы этого Малышенко к своему делу на золотую цепь приковал.
— Недооценка, Макар Яковлич! — Столяров ходил по комнате и ерошил пушистые волосы. — Вы поймите, что развитие таких коллективов и под руководством таких крепких людей, как Малышенко, повлечет за собой социальное изменение всей жизни.
— На паях же работают? Тоже на манер этих коллективов.
— Это, батенька мой, другое дело. Там свои формы эксплуатации.
— Не понимаю я, какую-то вы ахинею городите!
Столяров пожал плечами. Одеваясь в передней, он сказал:
— Собственно, жизнь подходит к изменению, но нужно ее удержать в своих руках. Я вполне с вами согласен, что Малышенко пострадал незаслуженно. Ну, это будет до тех пор, пока у нас вершить делом будут чиновники, вроде Ануфриевых, Архиповых — их превосходительств и прочих. Ну, так до свидания!