— Так и надо было говорить на суде-то, — сказал вслед Скоробогатов.
XXVI
Апрель был веселый и ясный. Глубокие сугробы темнели и оседали. Горные речки на этот раз особенно свирепо вздулись. Повеселела в голубом мареве весны тайга. Скоробогатов с тревогой наблюдал за Безыменкой, которая подымала все выше и выше свой пенистый хребет… А там, где раньше молчаливо стоял стройный березняк, появился новый шум: это Смородинка, размывая свой новый путь, бешено, с ревом била в бок Безыменки и разливалась по низине. Лес стоял в воде.
— Небывалая вода нонче, — сообщил Телышков, придя в контору. — Смородинка-то поддает! Надо бы перевалить прорез, а старое-то русло разобрать.
Скоробогатов поехал к Маевскому, но дома его не застал. Не оказалось его и в правлении. В кабинете управляющего на месте Маевского сидел другой, — широкоплечий, рыжий, скуластый инженер. Когда Макар вошел, новый управляющий внушал высокому, похожему на надломленный шест, швейцару:
— Без доклада ко мне никого не впускай… Ты знаешь, что такое аудиенция?
— Никак нет-с! — вытянувшись, крикнул швейцар.
Увидев Скоробогатова, новый управляющий приказал швейцару:
— Выйди!
Кабинет Маевского был неузнаваем. На столах, на подоконниках в беспорядке лежали куски руды, обрезки рельсов, сутунка. Со стены из дорогой золоченой рамы смотрел какой-то вельможа в странном костюме, увешанный орденами и звездами, и с широкой красной лентой на пруди.
В общем, кабинет стал походить на музей.
Новый управляющий Ерофеев терпеливо выслушал Скоробогатова, откинувшись на спинку глубокого кресла, играя красным карандашом. Скоробогатов просил передать ему Акимовские лога. Он уверял: — «Все старатели желают, чтобы они были в моих руках…»
— Вы запоздали, сударь. Лога уже отданы его превосходительству — генералу Архипову.
Скоробогатов вскочил со стула и, скрипнув зубами, нахлобучив картуз, проговорил:
— Какие они!.. Мы должны это делать, а не генералы… Их дело судить да на каторгу ссылать. Мы — золотопромышленники — знаем это дело, к нему приставлены
Если бы тут был Маевский, Скоробогатов разразился бы бранью, но, видя перед собой спокойного незнакомого человека, он сдержался и вышел, не сказав больше ни слова.
Вечером на взмыленной лошади прискакал с прииска белобрысый нестриженный парень — коногон — и сообщил, что Телышков велел ехать на рудник: — «топит разрез». В этот вечер Татьяна тоже собралась ехать на рудник, — смотреть и слушать весну, — но Скоробогатов резко сказал:
— После… Не время сейчас прохлаждаться.
И верхом уехал на Безыменку.
Когда он, спускаясь с горы, увидел через просеку прииск, — лицо его исказилось: вместо разреза голубело озеро, отражая небо. Не было слышно ни грохота бутары, ни завывания бесконечной цепи ковшей, ни усталого пыхтенья паровой машины… Слышался только говор речки да тихий шум леса. А когда Макар подъехал к краю котловины, зубы его захрустели и глухо вырвалась брань: машинное отделение и корпус с чашей стояли в воде.
На коньке крыши верхом сидел Суриков и, постукивая в крышу балодкой, беспечно горланил:
А потом кричал:
— Эй… Скоро-о? Жрать хочу-у!..
На берегу группа рабочих наскоро сколачивала плот. Возле них бестолково суетился Телышков.
— Что это он там орет? — подходя, сердито спросил Скоробогатов. — Как он туда попал?..
— Караулил, да, видно, проспал воду-то, прокараулил!
Когда на плоту перевезли Сурикова, Скоробогатов строго спросил:
— На каких радостях песни хайлаешь?
— А мне что реветь, что ли?.. Топит не мое — казенное.
— Дурак! — Скоробогатов отошел и, краснея от злобы, крикнул Телышкову: — Ну, что слюни распустил? Собирай живо народ, — и на Смородинку!
Впереди всех он шел к месту, где Смородинка сворачивала в прорез. Прорез углублялся, расширялся. Шумя, катила Смородинка мутную воду по новому руслу. Расползалась в низинах и трепала затонувшие кустарники. Скоробогатов не слышал ни говора рабочих, ни шума речки. Он весь был поглощен думой о затопленных разработках. Вспомнил и Малышенко и Ахезина. Несчастье Малышенко теперь не трогало Скоробогатова. Он без сожаления провожал мысленным взглядом его, уходящего в кругу конвоиров в кандалах в Сибирь. А потом подумал, что хорошо бы встретить Ахезина в глухой тайге… схватить бы за горло и задушить!
Когда подошли к Смородинке, Телышков осторожно сказал:
— Лога-то, слышь, взяли… Я боюсь, Макар Яковлич, кабы чего не вышло.
— Ничего не выйдет! Принимайтесь за дело! Никого я не боюсь! Никого не признаю!.. Я здесь хозяин.
При свете костров работали на перехвате русла всю ночь. На другой день около обеда грохнули до десяти динамитных патронов, поднимая воду, смешанную с землей и булыжником. При последних взрывах Смородинка бешено устремилась в старое русло и, злобно урча, принялась разгрызать проход в перехвате. Малышенковский прорез обмелел. По нему катилась вода только с гор, но разрез не сбывал. Он стоял тихим озером.
Под вечер по увалу противоположного берега проехал на своей изношенной одноколке Ахезин. Он остановился, с любопытством поглядел на скоробогатовский разрез и подхлестнул лошадь:
— Хи-хи… Хорошо!
XXVII
После спада весенней воды на логах, где старался Малышенко, затяпали топоры. Рабочие строили казармы, Устанавливали вашгерды. Вечерами в бору ходили спутанные лошади, позванивая боталами, искали среди выгоревшей прошлогодней отавы свежую траву. B новенькой избушке, построенной на бугре, время от времени появлялся председатель суда — Архипов, грузный, широкобородый человек с военной выправкой. Он приезжал с дорогим двухствольным ружьем, в больших охотничьих сапогах. По окрестным лесам с ним ходил проводник, невзрачный, оборванный мужичонка, с жидкой растительностью на лице — Грунич. После неудачного выстрела Архипов снисходительно объяснял Груничу — «Луч солнца в глаз скользнул!» — или «Оступился!»
— Бывает, ваше-скородие, — поддакивал Грунич.
К работам Архипов не касался. Зато Рогожин был деловит. Он бойко бегал, припадая на хромую ногу, ласково посматривал на работниц, тихонько напевая тонким тенорком: «Пупсик, а, милый пупсик!»
Его странный костюм вызывал смех у рабочих. Смотря на его пестрые чулки, туго обтянувшие тонкие, разной длины ноги, они со смехом говорили:
— Ни мужик, ни баба… Ни то, ни се…
— Терентий!
Прозвище «подштопка», данное Скоробогатовым, прочно прильнуло к этому подвижному маленькому человечку. Как только вдали показывался Рогожин, рабочие у станков кричали:
— Ребя, подштопка идет!
Появлялся здесь и прокурор Ануфриев. Он ходил молчаливо, как бы налитый какой-то тихой злобой, запустив руки в карманы брюк. Его костлявая, затянутая в коричневый костюм, сутулая фигура странно покачивалась на ходу. Ему тоже приклеили прозвище — «заржавленный гвоздь».
На Акимовских логах работали, главным образом, разорившиеся старатели. Они ловко, почти на глазах у хозяев, воровали платину при смывках и сдавали Скоробогатову. Они крепко ненавидели своих хозяев, а Скоробогатов умело разжигал эту ненависть.
— Ловко! Малышенко на каторгу уконопатили, остальных — чомором, а сами богатимое место забрали. На готовое-то пришли! — И с сожалением кончал: — Мне бы эти лога!
Просыпаясь утром, Скоробогатов открывал окно и, сдвинув брови, смотрел на затопленный разрез.
Когда на тихую гладь воды опускалась стайка диких уток, Никита Суриков нацеливался, как ружьем, своей балодкой:
— У! Мать вашу курицу!
— Не стреляет балодка-то, Никита? — спрашивали его.
— А может, и стрелит. Вон у одного портного аршин однова выстрелил.