Ниже разреза шла горячая работа, — рыли глубокую канаву для отвода воды.
Как только Скоробогатов окидывал взглядом все работы, черной тенью вставал перед ним Малышенко, а рядом с плечистой фигурой Малышенко — тощенький Ахезин… Тогда вскипала в душе мстительная неутоленная злоба.
Как-то раз Скоробогатов в присутствии двух оборванцев, неизвестно откуда пришедших на прииск, обронил, кивнув на Ахезина:
— Вон Каин едет и, наверно, наворованную платину везет.
Оборванцы переглянулись, и Скоробогатов догадался, что натолкнул этих людей на черную мысль. А когда они внезапно потребовали расчет и исчезли с Безыменки, Макара стало мучить ожидание, как перед убийством Пылаева. Но теперь ожидание не было таким мучительным, как раньше.
Ночью на прииск явился Каллистрат и разбудил Скоробогатова:
— Макар Яковлич, айда скорей, домой тебя велели… Полинарье Степановне — вашей матери, несчастье приключилось.
— Что такое? — торопливо спросил Макар.
— Да померла… Айда, оболокайся да поедем.
— Как же так? — одеваясь торопливо, бормотал Скоробогатов. — Я же когда поехал, она была здорова?
— Смерть причину найдет… Отдельно поедешь, али Пегашку запряжем? По-моему, Пегашку оставим, пусть передохнет. Я крепко дал пару, всю дорогу на машок гнал!
— Оставляй… Как хочешь делай, только поедем скорей.
Поехали в легком коробке, на мухортом. Скоробогатов никак не мог придти в себя от неожиданности. Каллистрат, сидя в полуоборот к хозяину, рассказывал:
— Вечор я ее видел. Забежала она в конюшню, вытащила из-под фартука шаньгу и так это торопливо ее ест, а сама озирается. Я думаю: взбесилась старуха, ровно ей запрещают есть дома?.. Все, должно быть, старухи из ума выживают… Не наедаются.
Макар молча слушал, а Каллистрат спокойно, подхлестывая мухортого мерина, продолжал:
— Все там будем, только в разное время… Паралик наверно, ее шибанул. Она последнее время раздобрела подходяще… Яков-то Елизарыч, — верно с горя, — только обмыли покоенку, клюкнул… Н-да… Немудрено, много жисти прожили вместе…. Поди, всячина бывала… Ревет…
Их встретил во дворе Яков. Лицо у него было красное, глаза припухшие. Едва Макар вылез из коробка, Яков упал ему на грудь и, тихо всхлипывая, проговорил:
— Сын мой… Нет больше твоей матери…
От Якова пахло водкой.
В большой комнате на длинном столе лежала Полинарья, похожая на прикрытый простыней пятерик с мукой. Возле нее, оправляя простыню, ходила Татьяна, закутанная в черное. Смотря строгими глазами на покойницу, она рассказывала Макару:
— Напилась чаю… Пошла к себе и вот тут вдруг ухватилась за стену и осела.
— Ну, что поделаешь, — глухо проговорил Макар.
Он не находил других слов. А Яков поднял руки и, потрясая ими, кричал:
— А-а! Кончено!.. Кончилось все!..
В день похорон, когда Скоробогатов ехал с кладбища, Каллистрат сообщил:
— Сколько покойников нонче! Что ни день — то покойник.
— Как? — спросил Скоробогатов.
— Разве не слыхал?.. Исаия Иваныч Ахезин тоже кончал голова.
Макар беспокойно завозился на сиденьи, а Каллистрат, повернув к нему обросшее рыжим волосом лицо и мигая единственным подмокшим глазом, сказал:
— На Елевом тракту смазали. И неизвестно кто… По голове, должно быть, кокнули… Чудаки, нарушили старика… А стерва… Ух, стерва, был, — глядя на лошадь, рассуждал Каллистрат. — Говаривал я ему: — «Зря, Исаия Иваныч, егозишь. Руднишный народ бедовый». Он все хвастал: «Н-но»! Вот тебе и «но»… Донокал…
«И люди не жалеют Исаию, — подумал Макар. — Худая трава и с поля вон». Но тут же пронеслись в памяти: Пылаев, ингуш, два оборванца… Стало душно. Расстегнув ворот пальто, он приказал:
— Давай, гони скорей домой!
Красный, нервный он ходил возле столов, уставленных пирогами, блинами и угощал:
— Получайте, не стесняйтесь!
Время от времени Макар уходил к себе в комнату, наливал из четвертной бутыли в стакан водки и жадно пил. Пил и не пьянел.
Сидор Красильников по-хозяйски распоряжался поминками. Он торопливо ходил из столовой в кухню, из кухни в столовую, покрикивая на баб:
— Ну, пошевеливайтесь, пора уже пирог и зварец подавать!
Он видел, что зять не в себе, и думал, что это с печали по матери.
Старик Скоробогатов сидел за столом, как гость. Внимание его было обращено на пузатые графины с водкой, которые гуляли по столам.
Люди сначала ели и пили истово, поминая Полинарью Степановну. Старухи перед каждым новым блюдом набожно крестились., но когда графины обошли по кругу раз десять, разговор стал громче и развязней.
Скурихин, пушник, — низенький, квадратный, с черной бородой на круглом лице, — рассказывал:
— Вот такая история с географией, что, значит, без толку помолишься — без числа согрешишь… Капиталы наши не так, чтобы солидные, да еще промахи наши. Нонче и водки запас большой взял с собой, а все же скуп пушнины-то плох был. Зырянишки поумнели, зажали пушнину.
— Ну, ты опять про зверье! — пробасил тучный черный дьякон. — А чернобурую лисичку мне когда? Обещаная скотина — в доме не животина.
— Есть, отец дьякон! Только нонче чернобурки дорогоньки: пятьсот.
— Мне бы характер крепкий, я бы теперь агромадным капиталом ворочал, — говорил в другом конце кряжистый «Михеич» — Лысков — торговец бакалейным товаром. Он добродушно улыбался полным, как булка, лицом: — А то слабость моя. Добёр я, говорят, чересчур.
Сухопарый Скрябин с козлиной бородкой, которая казалась приклеенной к тощему морщинистому подбородку, прежний старатель, а теперь ростовщик и тайный скупщик золота и платины, — с улыбкой посматривал на Лыскова и, слизывая с ложки варенье, усмехался:
— Кхе, мда… Характеры, по-моему, у всех имеются, да вложены неудачно. Н-да, Николай Михеич!.. Вот у тебя с Янковчихой неудачно вышло.
— Нет, Иван Стафеич… Тут дело чисто… Это просто сплетни пустили, что мы ее мужа отравили. Он умер своей собственной смертью.
— Жаль, что поминки! А то бы в картишки перебросились, — сказал кто-то и запел:
Когда за столом заговорили все разом, — поп — толстоносый отец Мардарий, — стал собираться домой, Яков забеспокоился:
— Батюшка, как же так скоро?..
— Не могу, Яков Елизарыч! При всем желании не могу. Не подобает мне… Я благословил вашу трапезу… Ты знаешь, Яков Елизарыч, в хмелю человек безумен бывает — дьявол силен. Ты уж проводи меня… Позови отца дьякона да Игнатия.
Выходя во двор, Мардарий наказывал псаломщику Игнатию — низкорослому, белобрысому человеку:
— Ну, вы смотрите у меня здесь, не упивайтесь с отцом дьяконом…
Дьякон в это время выводил из-под навеса лошадь. Вдруг она испуганно попятилась и ударила задом коляски в стену. Дьякон крепко дернул вожжой:
— Тпру, сволочь!..
Садясь в коробок, Мардарий укоризненно покосился на него:
— В тебя уж въехали бесы-то!.. Ступай добавь еще, блудный ты сын!
Когда закрыли за ним ворота, Игнатий, подпрыгнув, крикнул:
— Понес!
А дьякон, поднимаясь по лестнице, громко запел:
— Поехал наш Мардарий на кобыле карей… Скатертью дорога, а у нас вина и елея много-о!
— Подай господи-и!
Едва поп уехал, поминки утратили свой чинный характер. Богомольные люди ушли. Яков подсел к столу с винами и закусками. Он брал одну бутылку за другой и пил. К столу подходили все и выпивали. Дьякон, поднимая рюмку, рявкал:
— Во славу божию!
Татьяна, бледная, недовольная, брезгливо сказала Макару:
— Дикари! Только пляски у вас недостает.
Макар возбужденно ответил:
— Можем завести и пляску.
А гости тем временем нашли в кухне каллистратову балалайку и она весело затренькала в руках вихрастого Галани Катаева — сына крупного подрядчика.
Музыка вначале смутила присутствующих. Но вот дьякон, подобрав рясу, вышел на середину комнаты и отбил мелкую дробь. Кольцо людей окружило его. Густые темные волосы дьякона растрепались, глаза блестели диким огнем. Легко выпрыгнул в круг старовер Ситников, черный, как цыган. Еле касаясь пола, он начал выделывать колена. Закинув руки назад, он прямо держал голову, выпятив вперед густую округлую бороду.