VI Когда старик закончил свою историю, я увидел, что керосин в маленькой лампе уже давно сгорел, а большая почти пуста. «Должно быть, скоро рассвет»,
– подумал я, а мой слух свидетельствовал о том, что гроза прекратилась. Рассказ шокировал меня, и я боялся взглянуть на дверь, чтобы ненароком не обнаружить, что она подвергается давлению со стороны какого-то неименуемого существа. Сложно сказать, какое чувство преобладало во мне – абсолютный ужас, скепсис или своего рода болезненное фантастическое любопытство. Я полностью утратил дар речи и был вынужден ждать, когда мой странный хозяин прервет молчание.
«Вы хотите увидеть портрет?»
Его голос был низким и колеблющимся, и я понял, что он спрашивает совершенно серьезно. Из смеси моих эмоций верх взяло любопытство; я тихо кивнул. Он встал, зажег свечу, стоявшую на ближнем столе, и поднял ее высоко перед собой, открывая дверь.
«Пойдемте со мной наверх».
Меня пугала перспектива снова идти по тем заплесневелым коридорам, но обаяние тайны преодолело тошноту. Ступеньки скрипели под нашими ногами, и однажды я сильно вздрогнул, когда, как мне показалось, я увидел в пыли на лестничной площадке смутный линейный след, словно от веревки.
Хилые ступени лестницы, ведущей в аттическую комнату, издавали громкий шум. Я был рад необходимости глядеть под ноги строго перед собой, поскольку это давало мне оправдание не смотреть вокруг. Аттический коридор был черным, как смоль; его густо покрывали паутина и пыль глубиной в дюйм – за исключением тех мест, где извилистый след вел к двери, заканчиваясь слева от нее. Отметив гнилые остатки толстого ковра, я подумал о других ногах, что ступали по нему в былые десятилетия – о ногах и одном существе, которое не имело ног.
Старик подвел меня прямо к двери в конце извилистой дорожки и секунду возился с ржавым замком. Я был сильно напуган, сознавая, что картина находится совсем близко, однако не осмеливался отступить назад. Затем мой хозяин жестом пригласил меня войти в пустую студию.
Свет свечи был очень слабым, но обеспечивал возможность рассмотреть главные особенности помещения. Я заметил низкую косую крышу, огромное расширенное мансардное окно, всякие забавные и почетные предметы, висевшие на стене – и, прежде всего, большой окутанный мольберт в центре студии. Де Рюсси подошел к этому мольберту и убрал в сторону пыльную бархатную завесу, а затем молча предложил мне приблизиться. Мне потребовалось немало мужества, чтобы заставить себя подчиниться, особенно когда в дрожащем сиянии свечи я увидел, как глаза моего хозяина расширились после того, как он посмотрел на открытый холст. Но снова любопытство побеждало все прочие чувства, и я подошел к тому месту, где стоял де Рюсси. Затем я увидел этот проклятый портрет.
Я не упал в обморок – хотя никто из читателей не может представить, посредством какого усилия мне удалось избежать этого. Я вскрикнул, но сразу замолчал, увидев испуганное выражение на лице старика. Как я и ожидал, холст был искривлен, заплесневел и стал шероховатым из-за сырости и плохого хранения; но, несмотря на это, я мог наблюдать чудовищное, потусторонне, космическое зло, затаившееся в неописуемой сцене самого болезненного содержания и самой извращенной геометрии.
Там было то, о чем говорил старик – своды и колонны ада, где происходили Черные Мессы и Шабаши Ведьм, и я был не в силах предположить, какое завершение могла иметь эта картина. Разложение холста только увеличило символизм скрытого абсолютного зла и внушало мысль о том, что части картины, наиболее подвергшиеся воздействию времени, были теми частями, что в действительности разлагались и распадались в Природе – или, скорее, в той дальней части космоса, что издевается над Природой.
Предельным ужасом среди всех элементов картины, конечно, была Марселин
– и по мере того, как я созерцал ее распухшую обесцвеченную плоть, у меня появилась смутная идея о том, что, возможно, фигура на холсте имела какую-то неведомую оккультную связь с телом, погребенным в подвале под слоем извести. Может быть, известь сохранила труп вместо того, чтобы разрушить его – но тогда могли сохраниться и те черные зловещие глаза, что пристально смотрели и дразнили меня из этого нарисованного ада?
И было еще нечто, касающееся творения Марша, чего я не мог не заметить
– нечто, чего де Рюсси не осмелился выразить словами, но что, возможно, имело какое-то отношение к желанию Дени уничтожить всех своих родственников, обитавших с ней под одним кровом. Знал ли об этом Марш, или его творческий гений сам нарисовал это без его непосредственного понимания – никто не смог бы ответить. Но Дени и его отец не знали об этом до тех пор, пока не взглянули на картину.
Апофеозом кошмара были струящиеся черные волосы, которые покрывали гниющее тело, но сами при этом нисколько не разрушившиеся. Все, что я слышал о них, было наглядно доказано. В этих вязких, волнообразных, маслянистых, изгибающихся кольцах темной змеи не было ничего человеческого. Мерзкая независимая жизнь утверждала себя в каждом неестественным скручивании и сворачивании, и впечатление от вывернутых наружу концах волос как от бесчисленных голов рептилий было слишком ярким, чтобы являться иллюзией.
Богохульный предмет притягивал меня, подобно магниту. Я утратил всякие силы и уже не удивлялся мифу о взгляде горгоны, который превращал всех наблюдателей в камень. Затем мне показалось, что я увидел изменение в этой твари. Плотоядное выражение лица заметно переменилось; гниющая челюсть отпала, позволив толстым звероподобным губам обнажить ряд острых желтых зубов. Зрачки жестоких глаз расширились, и выпуклые глаза сами по себе оказались направленными наружу. А волосы – эти проклятые волосы! Они начали шелестеть и ощутимо волноваться; все змеиные головы обратились к де Рюсси и принялись вибрировать, как будто приготовившись к броску!
Разум совершенно покинул меня, и прежде, чем я осознал, что делаю, я вытащил пистолет и послал очередь из двенадцати стальных пуль в омерзительный холст. Картина сразу рассыпалась на фрагменты, даже каркас свалился с мольберта и с грохотом рухнул на покрытый пылью пол. Но хотя этот кошмар был разрушен, другой явился передо мной в виде де Рюсси, чей взбешенный вопль, который он издал, увидев уничтоженную картину, был почти столь же ужасен, как само изображение.
С почти нечленораздельным криком «Боже, вы сделали это!» чудовищный старик с силой схватил меня, вытолкнул из комнаты и поволок по ветхой лестнице. В панике он уронил свечу; но рассвет был близок, и тусклый серый свет уже просачивался через запыленные окна. Я неоднократно спотыкался и падал, но ни на мгновение хозяин не ослаблял свой темп.
«Бегите! – закричал он. – Бегите ради вашей жизни! Вы не понимаете, что натворили! Я так и не сказал вам всей правды! Мне приходилось делать некоторые вещи – изображение разговаривало со мной и указывало мне Я был обязан охранять и беречь картину – а теперь должно случиться самое худшее! Она и ее волосы появятся из могил, и один Бог знает, какова будет их цель!
Спешите! Ради Бога, уходите отсюда, пока есть время. Если у вас есть автомобиль, отвезите меня к мысу Жирардо. Это существо может достать меня где угодно, но я постараюсь убежать достаточно далеко. Быстрее отсюда!»
Когда мы достигли первого этажа, я услышал загадочный медленный стук, донесшийся из задней части дома и сопровождаемый звуком хлопанья двери. Де Рюсси не слышал этого ужасного стука, но другой шум привлек его внимание и заставил его издать самый страшный вопль, который когда-либо исходил из человеческой глотки.
«О, Боже, великий Боже – это была дверь погреба – она идет…»
В это время я отчаянно боролся с ржавым замком и покосившимися петлями большой парадной двери, и пребывал в таком же ужасе, как и хозяин, слыша медленные зловещие шаги, приближающиеся со стороны неизвестных задних комнат проклятого особняка. Ночной дождь деформировал дубовые доски, и тяжелая дверь застряла и сопротивлялась еще сильнее, чем накануне вечером.