Он дрожит в беспамятстве. В висках удары молотка. А сердце как стучит! Жив ли я еще? Или это уже одна бесплотная душа?! Она еще не отделилась от изломанного тела? Может, настал час покаяния? Спасет ли «Отче наш»? Клянусь преданно служить своим командирам, а в их лице своему словацкому государству! Так помоги же, боже!
На следующее утро он выбирается на лесную опушку. У него даже дух захватывает. Протирает глаза. Уж не мерещится ли ему? Перед ним на поляне пастушья хижина! Настоящая овчарня. Собрав остатки воли, ползет к ней. Как потерпевший кораблекрушение к близкому берегу. И ждет, не раздастся ли упреждающий лай собак, не вскрикнет ли подпасок. Лес шумит, ветки качаются на ветру. Он доползает до корыта. Оно пустое. Дотаскивается до овчарни. Холодно, безлюдно. Пустые кадки. Озирается в поисках спичек, воды, пищи. Его охватывает отчаяние: «Люди! Помогите! Где вы!» И лишь лес откликается отдаленным эхом.
Остаться здесь? Ждать, пока заглянет кто-нибудь и, не дождавшись, навеки уснуть. Но должна же быть у овчарни вода. Он ползет вниз по склону. А только добрался до леса — этот вурдалак в шлеме и сапогах снова тут как тут. Злобно трясет его, опрокидывает навзничь и наставляет черный зрачок дула прямо в грудь. Никак не пускает его вниз, а он ведь знает, что там внизу вода. Он кричит на этого упыря, этого лешего. В этот крик он вкладывает последние остатки сил. Теперь он только и может, что хрипеть. Его трясет. Руки разодраны до крови. Шинель французика — в клочьях, вся мокрая. Раненая нога — сплошной черный кровоподтек. Клочья бинтов давно уже где-то потеряны. Он ощупывает лицо. Опухшее, покрытое глиной и грязью. Да и вообще, осталось ли в нем что-нибудь человеческое? Тело истерзано страданиями, душа измучена, предана анафеме. Он отдал все, у него ни капли сил. Сейчас он упадет и больше не сдвинется с места. Он, кто еще недавно так лупил швабов.
Ночью к нему вернулось сознание. Нет, он не ошибся. Слышно журчание воды. Он ползет вслепую вниз по склону. В тот благословенный край, что ласкает глаз зелеными рощами, журчащими ручьями, чистыми родниками, прозрачным воздухом, напоенным запахом хвои, благовонными испарениями, где над землей, прогретой солнцем, колышется нежная дымка. Где этот край? Где вода? Вперед, только вперед! Он уже давно потерял заостренный сук. Теперь всаживает ногти в глину. Вонзается, как зверь. Подтягивается рукой, отталкивается ногой. Выпученные глаза. Обжигающее дыхание рта. Растрескавшиеся губы. Он упирается в какие-то сплетенные корни. Сил нет, он знает, что из них ему не выпутаться. Что ж, отказаться от этой схватки? Неужто настал конец его мучениям? Самый настоящий, подлинный конец?
На рассвете он снова приходит в сознание. Ползком огибает корни. Тащится. Падает в изнеможении. Скулит, а ему кажется, что он взывает о помощи. Падает ничком в грязь. Заходится от боли. И погружается в милосердное забытье. Он. Овчарня. Поляна. Демоны. Притчи. И снова этот окаянный. Но у него нет ни каски, ни сапог, он и не собирается стрелять. Ну-ка подойди, черная сила, стреляй, все равно уже конец. Но окаянный не стреляет. В самом деле, у него ни каски, ни сапог. Или он и впрямь помешался? Судорога стискивает сердце. Воля бессильна — тело не слушается. Из груди рвутся вздохи. В глазах темнеет. Он пытается поднять руку. Хоть немножко, хоть чуть-чуть. Но ее подсекает бессилие.
Во рту горечь. Лицо в крови. А тот, другой, пускается наутек.
— А-а-а! — Ему хочется поднять руку и кричать: «Подожди! Брат! Человек! Именем милосердного бога! Подожди!»
— А-а-а!
Но тот исчезает за черной стеной леса.
Морок! Он долго лежит совершенно обессиленный. Измученный. На самой грани жизни и смерти. И слез уже нет. Лежит, уткнув лицо в сырую землю, рыдания сотрясают его. Вот так и приходит косая.
— Эй, кто ты? — раздается над ним.
Тщетно пытается он ответить. С губ не слетает ни единого звука.
— Ты словак? — спрашивает голос. Конечно, словак. Но как это высказать.
— Подожди здесь! Я побегу за подмогой! — решительно говорит человек. И тут он узнает его: это тот, что убежал от него.
Вскоре являются четверо. На брезенте выносят его из леса, втаскивают в дом лесника. Дают напиться. Обмывают. Одевают. Кормят.
— Я в Польше? — Это единственное, что он хочет знать.
— Да ты что? Это же Словакия, тут рядом — Левоча, — успокаивают его. — Не робей, мы в обиду тебя не дадим. Оклемаешься, забудешь свою беду. Ты ведь с того самолета?
Но он уже не отвечает. Лишь на его искаженном до неузнаваемости лице можно прочесть подобие блаженства и покоя.