Шестого января, еще затемно, Мюллер, как обычно, читал имена узников, которых намечено было вывезти из тюрьмы. Они выходили из шеренги и собирались в одном конце коридора. В гробовой тишине и полном страха ожидании прозвучали и имена наших французских друзей. Вскоре после этого их увезли. Мы не успели сказать друг другу ни слова. Только обменялись взглядами. Они знали, что их ждет верная смерть. Много позднее мне стало известно, что они сохранили твердость духа до конца и слово свое сдержали. Однако при попытке к бегству все погибли.
Но Вашего Жака по неведомым для меня поныне причинам тогда не вызвали и не увезли. Убежден, что он случайно выпал из поля зрения немцев. Поскольку он остался с нами в тюрьме, мы сделали все, чтоб его спасти. Самое важное было перевести его с третьего этажа, где находились солдаты и партизаны, на первый, где были гражданские. Для этого необходимо было раздобыть штатскую одежду, ибо Жак все еще был в форме словацкого солдата. Банско-быстрицкий дантист Карол Лишка прислал ему костюм, я до сих пор помню его — серый, с рисунком «рыбья кость», и в этом костюме нам удалось после одной из прогулок провести его в камеру первого этажа, в которой был я. Это во многом облегчило его участь.
Жак, как и все мы, с надеждой ждал часа освобождения. Но случилось так, что примерно через неделю после того, как увезли его товарищей, в тюрьму доставили еще пятерых французов. Их поместили в камеру на третьем этаже. Они были в ужасном, жалком состоянии. Меня, врача, и то к ним не пускали. Жак решил помочь им. «Это мой долг», — заявил он. Однажды после прогулки на тюремном дворе он смешался среди узников третьего этажа. Но, к несчастью, Мюллер заметил это — ведь пятеро новичков были в военной форме, — и на своем базарном словацком проревел, что, мол, он делает на третьем этаже, когда гражданским положено быть на первом. Жак ничего не ответил, не желая выдать себя. К еще большему несчастью, словак-надзиратель, решивший помочь ему, — он знал, о ком идет речь, — сказал Мюллеру: «Зря вы на него кричите, он ведь не понимает вас. Как-никак — француз!» И тем самым поставил крест на судьбе Жака. Его тут же перевели в камеру к новоприбывшим французам, и с тех пор я его уже не видел.
Вы спрашиваете о дне смерти Жака. Я не думаю, что это случилось 9 января, как записано в тюремной книге. Здесь кроется явная ошибка, и это опять же свидетельствует о том, что Жак, несомненно, выпал из поля зрения немцев. Мы были вместе в камере по меньшей мере неделю уже после того, как его пятерых товарищей увезли из тюрьмы, а произошло это 6 января. Я скорее могу согласиться с тем, что Жака немцы казнили под деревней Кремничка, в пяти километрах от Банска Быстрицы, вместе с пятью французами, прибытие которых в тюремной книге датировано четырнадцатым января, а выписка — двадцатым. Это были Морис Симон, Шарль Маре, Франсуа Прого, Рене Галле, Раймон Керн.
Очень трудно писать Вам о судьбе, постигшей Вашего сына. Вскоре после освобождения я участвовал в эксгумации в Кремничке, в долине на опушке леса, хотя и не как официальное лицо, а как бывший помощник тюремного врача, знавший многих узников и потому способный опознать их тела. Во время этой ужасной работы я узнал и Жака по некоторым признакам, в том числе и по серому костюму с рисунком «рыбья кость» и по оранжевой книжечке Верлена, находившейся у Жака в кармане, в которую он записал также мое имя и адрес.
Дорогие госпожа Кранзак и господин Кранзак! Все казненные были после освобождения достойно, со всеми воинскими почестями погребены на кладбище. Наши граждане воздвигли им памятник на том месте, где были казнены мужественные бойцы. Заверяю Вас, что никто из нас не забудет Жака и наших французских друзей, с которыми мы томились в тюрьме, они будут жить в наших воспоминаниях. Имена всех, в том числе и Вашего дорогого сына, высечены на памятнике, который был сооружен у Стречно.
Прошу Вас по возможности передать эти сведения и родителям остальных наших французских друзей. Уже однажды, после войны, я сообщил эти сведения в Красный Крест, но не уверен, дошли ли они до назначения.