Но вот однажды, прошло, пожалуй, добрых два года, мы встретились, и он, такой радостный, говорит мне: «Вы слышали, мастер? Де Голль выступал по радио! Против Мюнхена! Вот это человек! Как только кончится война, поеду во Францию. Я должен его увидеть. И пожать ему руку!»
— А о тех французах, которых он укрывал, вы знали?
— Что вы! В это были посвящены всего несколько человек. Такие вещи держат в тайне. Об этом вам могут рассказать другие.
И он назвал несколько имен, а я потом разыскивал этих людей в знойно-раскаленном городе, складывая из их воспоминаний мозаику истории Стокласы. Меня не раз охватывало искушение отказаться от дальнейших попыток, как вдруг прозвучало имя — Буцко.
— А кто это — Буцко?
— Да ведь он был со Стокласой в концлагере. Единственный из жителей Середи, который вернулся домой. Вам надо с ним поговорить, если хотите узнать все о Стокласе…
— Стокласа умер стоя, — сказал мне Буцко; я наконец-то разыскал его на окраине города. — Как настоящий гражданин.
— Говорят, вы знаете о нем больше, чем кто-либо другой.
— Что ж, люди, наверно, правы. — Великан опустился в старое кресло и налил вино в бокалы.
— Угощайтесь. Совиньон. Прошлого года, собственного изготовления. У меня растет несколько виноградных лоз.
Мы чокнулись.
— Приятно горчит, словно крапива.
— На то и совиньон. Если оно вам по вкусу, можем продолжить. Да, но прежде скажите: с чего это вдруг вы вспомнили мастера? Я думал, все о нем уже забыли.
— Не понимаю. Какой мастер?
— Вы ведь спрашивали про Стокласу? А он был моим мастером. Я был его учеником. Вы ведь об этом хотели узнать?
— Мне сказали, что вы были с ним в концлагере. Это так?
— Да, верно. Я и учеником его был, и в концлагере с ним был. Все правда. Допейте, чтоб я мог вам налить еще. Так что вас интересует?
— Меня интересует все.
— Но это будет длинный рассказ.
— Пускай.
Значит, Стокласа учил его ремеслу, был его мастером. Какое совпадение!
— Его отец был портным, — начал он, удобней устроившись в кресле, — и у него было десять детей. Сами понимаете, что он не прокормил бы их, если б зарабатывал на хлеб только иголкой. Он изворачивался по-всякому, подрабатывал, где мог. Иногда, говорят, был даже церковным сторожем.
— А ваш мастер каким ребенком был по счету?
— Откуда мне знать? Говорю вам, десять ртов их было, одни из них подались в Америку, другие во Францию, а Войтех, то есть мой мастер, выучился ремеслу пекаря.
Стокласа был работящий человек, золотые руки. Стал мастером, женился. В жены взял «американку», которая вернулась с родителями из-за океана. Со временем они встали на ноги, отделились. Купили дом. У него была пекарня, жена помогала ему. По вечерам он играл ей на тамбурине и пел грустные песенки.
Война была для Стокласы потрясением. Гитлера он не переносил, даже слышать о нем не мог. Мюнхен его не сломил, он всегда верил в обновление республики. Помогал тем, кому приходилось худо: женам арестованных, детям тех, кого забрали в армию. Муку и хлеб возил и в Братиславу. Более того — с каким-то машинистом посылал муку даже в Прагу.
Когда было решено, что французов будут переправлять через границу у Середи, явочной квартирой выбрали его дом. Он с радостью согласился.
Через его дом проходила одна группа за другой. После долгого, изнурительного пути из Будапешта через Галанту, по полям, лесам, после перехода границы его дом был как надежный островок. Маяк. Глубокой, полной опасностей ночью изгнанники стучались в дверь его дома. И он, весь в муке, с засученными рукавами, открывал дверь пекарни, где пахло свежеиспеченным хлебом. Жена, в наскоро накинутом халате, в тапочках на босу ногу, на ходу приглаживая светлые косы, торопилась на кухню.
— Ну-ка накрывай на стол, Штефка, у нас гости! — восклицал он, и она спешила с приготовлениями.
Его дом был их домом, его кров их кровом. Здесь они обретали покой, ощущали доверие, столь необходимое им, и чувствовали, что люди, приютившие их, живут той же надеждой, что и они. В доме Стокласы их, гонимых, преследуемых, согревал дух человеческой солидарности, а это было им так необходимо — намного важнее еды, одежды, горячей ванны.