(9) Выписка из хроники села Жибритов:
«Захватив село, немцы особенно лютовали в поселке Шваб. Всех жителей согнали к колокольне и заставили их вырыть себе глубокую яму. Потом выстроили их на краю в одни ряд — мужчин, женщин и детей — и нацелили на них пулемет. Только в последнюю минуту по ходатайству какого-то офицера, говорившего по-чешски, они отказались от этого ужасного намерения. Зато из медицинского пункта у Яловьяр вывели словацкого партизана, лежавшего в жару с покалеченной ногой — у него были оторваны все пальцы, — пнули его ногой и убили пулей в затылок. После этого злодейства они подожгли дома и гумна. Ни мольбы, ни плач не помогли, они сожгли все подчистую. Дома, по большей части крытые соломой, гумна, набитые необмолоченным зерном, сеном, занялись ужасающим пламенем — пожар виден был даже в самом Подзамчоке. Швабчане остались на выжженной земле без крова, в одночасье превратившись в нищих, жизнь которых зависела от подаяний. Но и этих страданий оказалось мало — оперативный отряд гардистов, шедший за немцами по пятам, схватил и бросил в тюрьму Яна Яловьяра, Петра Дюрицу, Юрая Мойжиша, Франтишека Ковача, Штефана Слободу».
(10) Так завершились бои за свободный королевский город Крупину.
АЛЬБИНА
Если бы Жорж Санд жила на сто лет позднее и знала бы Альбину, то, возможно, причислила бы ее к своим героям — Яну Жижке, Прокопу Большому, Консуэло и графине Рудольфштадт. Коль скоро в гуситах она видела мучеников за идеалы свободы и братства, войны их почитала прообразом французской революции, а солдат с изображением чаши — носителями святых заветов равноправия, то почему бы в той же мере не могли ее вдохновить восстание и сестра Бюндерова, сражавшаяся за те же идеалы?
Однако эта «необыкновенная женщина, первая женщина всех времен, минувших и будущих, легендарнейшая писательница, затмившая своим гением всех увенчанных современников, не исключая и Виктора Гюго», оставила этот мир более полувека назад. И об Альбине, безвестной сестре милосердия из больничной страховой кассы, добровольной участнице восстания, без всяких звезд и эполетов, слишком заурядной, чтобы войти в историю, никто и не вспомнил.
А ведь только за один Сеноград она была бы вправе удостоиться этого.
За те минуты страха, жестокости и ужаса, кошмара и боли, которые она превозмогла своим мужеством в серых рассветных сумерках, когда сипло перекликались птицы и жалобно ржали кони, когда тучи чугунными плитами нависали над краем, а зеленая кромка лесов на горизонте терялась в туманном мареве, когда утро сотрясали взрывы гранат.
По обыкновению она начала прием сразу же после завтрака. Больные входили по одному, но сегодня, будто они что-то предчувствовали, не было ни обычных едких шуточек, веселых приветствий, улыбок, комплиментов, ни того жадного любопытства, словно ей предстояло гадать по руке или толковать им сны.
Она притворялась, будто не замечает ни ухаживаний, ни двусмысленных намеков. Многим она годилась бы в матери. Перевязывала разбитые локти, сломанные ребра, израненные колени.
Но сегодня они молча усаживались в кресло священника, помогали разматывать бинты и безучастно наблюдали, как она очищает рану, смазывает мазью, накладывает марлю, бинтует.
— Через три дня явитесь ко мне, — приказывала она ребятам.
Сегодня никто не улыбнулся в ответ, всем было не до шуток.
Когда последний объявил, что за дверью никто не дожидается, она вложила аптечку в большую черную сумку. Надо будет достать еще бинтов и ваты у какого-нибудь здешнего врача или в Зволене, если поедет туда с ранеными. Перевязочные средства на исходе, а кто знает, что ждет их завтра или послезавтра.
Она укладывала пакетик к пакетику, тюбик к тюбику, пузырек к пузырьку — перекись, йод, нашатырный спирт, аспирин, мазь от ожогов, кодеин от кашля, борный вазелин, ножницы, пинцеты, марлю, коленкор, бинты, вату… Не успела еще все уложить, как утреннюю тишину разрезал выстрел, глухой, зловещий, предостерегающий.
Она была не робкого десятка. Жизнь кой-чему научила ее. Пришлось пережить минуты, когда, казалось, настал конец света, когда от взрывов снарядов руинами ложились дома, взлетали на воздух крыши, вырывало из земли деревья с корнями. Она привыкла к надрывному вою сирен, к жалобному скулежу собак, грохоту рушащихся стен, звону разбитого стекла, острому запаху серы, к дыму взрывов, к воплям ужаса и мольбе о помощи, к крикам бегущих, плачу и ругани, она привыкла к слезам, к воронкам от бомб и пожарам, взмывавшим в свинцовое небо, к расколовшимся стенам и растрескавшейся штукатурке, к трупам и к тем, кто с изнуренными лицами и воспаленными веками, обезумев от страха и потеряв человеческий облик, искал спасения.