Матильда уставилась на нее, застыв как вкопанная и держа одной рукой подол ночной рубашки Эммы. Эмма напряглась, как собачонка на поводке, и, когда ее отражение в зеркале сделало то же самое, показала ему язык. Этот строго запрещенный жест вернул Тильду к действительности. Она усадила дочку на колени, машинально шлепнув ее по круглой розовой попке, и с отчаянием произнесла:
— О Роузи!
— Ужасаться бесполезно, — сказала Роузи. — Что сделано, то сделано.
— То есть как это? — воскликнула Матильда, снова ставя Эмму на пол. — Иметь незаконного ребенка — не шутка, дорогая моя, тем более в нежном возрасте восемнадцати лет.
— Господи, ты ведь не думаешь, что я собираюсь его иметь?
— А что еще ты намерена делать?
— Есть тысячи способов. Ужасные старухи в переулках с бутылками, наполненными горячей водой, хотя не могу себе представить, что они с ними делают. Но мне не о чем беспокоиться — я всегда могу обратиться к Тедварду.
Тедвард был партнером Томаса Эванса по медицинской практике.
— Тедвард не станет этого делать.
— Для других — нет, а для меня сделает. Он ведь всегда был влюблен в меня, не так ли?
— Вероятно, помоги ему Боже! Но тем больше у него оснований не помогать тебе в таких обстоятельствах. И что на это скажет Томас?
— Возможно, нам незачем ему рассказывать, — быстро отозвалась Роузи.
— Не говори глупости. Ты живешь с ним в одном доме, и он врач.
Роузи была сестрой Томаса, хотя более чем вдвое моложе его. Она осталась на его попечении, когда он еще только получал медицинское образование, но поскольку это бремя обладало круглым личиком, янтарными глазками, желтыми кудряшками, а также легким и веселым характером, и хотя не блистало умом, но было не намного глупее любой хорошенькой девушки, Томас в своем, в иных отношениях здравом и рассудительном, уме возвысил его до степени кладезя всевозможных добродетелей и очарования. Матильда в течение двенадцати лет их брака робко пыталась убедить мужа, что подобная физическая привлекательность в сочетании с беспечностью и полным отсутствием мозгов может быть чревата серьезной опасностью (и, как выяснилось теперь, слово «чревато» было самым подходящим). Но Томас, снисходительно соглашаясь, что Роузи глупа, как все девушки ее возраста, уверял, что во всех остальных отношениях она чистое золото. В довершение всего он отправил Роузи доучиваться в Швейцарию, все еще наивно веря в броню в виде форменных школьных пальто и круглой фетровой шляпы с лентой. Разумеется, Роузи выбросила шляпу в окошко, как только поезд отошел от вокзала Виктория, и нашла купе, в отличие от ее собственного, не предназначенное «только для леди». К тому же полет шляпы на железнодорожное полотно помог завязать разговор с молодым парнем, который, как выяснилось впоследствии, не чурался очень старых трюков. В итоге, несмотря на любезную помощь и опеку, предоставленную в Женеве Раулем Верне, бывшим ухажером Матильды, Роузи вновь оказалась в семейном кругу.
Рауль Верне! Заворачивая сонную малышку в белые одеяла, выключая газовую горелку и ощупью пробираясь через темную детскую, Тильда мечтательно улыбалась, мысленно вновь оказавшись в маленькой пивной в Каруже, куда можно было добраться из Женевы трамваем, с графином красного вина на белой скатерти, и слушая бормотание Рауля, что этой ночью они наконец отправятся куда-нибудь, где смогут остаться наедине. «Ah, Mathilde, dites oui!»{2}. «Какое же я имею право, — думала она, — читать мораль бедной заблудшей Роузи».
Возможно, заблудшая, но отнюдь не удрученная Роузи свернулась калачиком на старом диване при свете камина в кабинете Томаса.
— Ну, Роузи, лучше расскажи мне все...
И Тильда тут же вновь очутилась в Каруже, сидя под украшенными волшебными фонариками деревьями за столиком, покрытом белой и чистой скатертью, как на картине Ван Гога{3}, на которой были изображены булочки и бутылка терпкого красного вина...
— Ты, конечно, не знаешь это место неподалеку от Женевы, Тильда. Мы называли его «наша пивная» — оно казалось ужасно романтичным. Мы были молоды и глупы — теперь я куда более опытна... Мы обедали там каждый вечер, сидя под деревьями и держась за руки. Мы были в таком состоянии, когда кажется, будто кроме нас ничего не существует и не имеет значения. Он был студентом и не имел ни единого су{4} в кармане, но ему кто-то одолжил квартирку на холме, куда вела кривая улочка, и там было так чудесно, что... ну, в конце концов я перестала быть неприступной. Мы проводили там дни и ночи и были безумно влюблены друг в друга!