Он старательно будет изображать платоническую влюбленность, чтобы сохранить свою тюрьму, чтобы остаться жертвой астрального совпадения с Венерой. Он будет далек от мысли вести борьбу с небесным противником, как это будут делать герои Кальдерона, нет, он отдастся на его милость: «Если человек рожден для того, чтобы одерживать победы над звездами, то я не таков, я сдаюсь на их милость, позволяя им одолеть меня, чтобы пережить ту достойную и сладкую любовь, каковой является моя любовь».
В этом принятии судьбы, предначертанной ему небом, природы, ему даденной, Лопе способствовал драматизации своего существования, в котором он нуждался. Он воспринимал свою природу как приговоренную к смешению самых ярких противоречий, а потому превращавшую его в великого грешника, в идеальный объект сострадания и прощения Господнего. «Мне кажется, Господи, что я был рожден для того, чтобы Ты мог испытывать на мне Твое сострадание и изливать на меня Твое милосердие». Именно это подтверждает персонаж одной из его комедий, некий Саладо из «Побежденного победителя», который отвечает в таких выражениях тем, кто подвергает его осуждению:
В сознании Лопе любовь к Амарилис представляется как настоятельно необходимый и совершенно четкий закон, самый главный из всех законов, правящих миром, — любовь, свободная от всяческих ограничений и искажений, навязываемых обществом, будет торжествовать победу в своей совершенной и полной чистоте. А потому Лопе мог позволить себе воспламениться и разразиться потоком драгоценных поэтических строк, чтобы восславить все архетипы красоты и все парадигмы достоинств души и рассудка:
Но именно в пасторали Лопе подчеркнул первые образы проявлений этой новой любви. Поэтическими знаками и вехами усеяно все его творчество, и некоторые из них мы находим в окончательной версии «Доротеи»: «Когда ты выходишь в маленьких башмачках, говорили мне цветы, ты по ним проходишь, не ломая их, ибо твои ножки так малы». Или вот еще пример: «Твои маленькие расшитые золотом башмачки без пяток, обшитые белым шнуром, обнимают ножки, которые могли бы быть ручками Амура или двумя букетами лилий». Эти повторяющиеся образы, связанные с Амарилис, оживляли в Лопе с новой силой то необычайное, синестетическое (то есть двойственное) влечение, которое она породила в нем с их первой встречи. Лопе часто будет вспоминать легкую поступь этой дамы, еле слышный шорох ее шагов, гармонировавший с шелестом ее платья, и из всего этого рождалась музыка, оставляющая след в его сердце. По тому, как Лопе постоянно возвращался к своим слуховым и визуальным впечатлениям, можно прийти к выводу, что первое волнение Лопе испытал еще до того, как они с Амарилис встретились в «поэтическом саду» в Мадриде. Со странным постоянством Лопе упоминал о том, как мимолетный случай дал ему счастье сначала услышать, а затем и увидеть прелестную и незабываемую сценку. Этот эпизод был своеобразным разоблачительным признанием Лопе, уже ставшего священником. Он любил прогуливаться в одиночестве по берегам Мансанареса на окраине Мадрида, и однажды, присев у куста, он вдруг услышал странный шум и внезапно увидел купающуюся Амарилис, точно так, как Актеон увидел купающуюся Диану. Она была в нижних юбках, которые тихонько шелестели, когда она их слегка приподнимала; ноги ее были босы, и она, «прелестно, с великим изяществом резвилась, подпрыгивая, в водах ручья». Тогда, подобно Актеону, не дав себе времени поразмыслить над тем, что он делает, Лопе мгновенно оказался рядом, подвергая опасности свою душу и жизнь.