Выбрать главу
Ты, Франкфурт, полон жуликов, но это Прощаю я: ты дал моей стране Благую власть и лучшего поэта, Ты – город, где она явилась мне.
В разгаре были дни торговли шумной, Дни ярмарки, и я в толпе густой Шел по нарядной улице бездумно, Как бы во сне следя за суетой.
И вдруг – она! Скользящая походка Мне тайный, сладкий страх вливает в грудь; Блаженный взор светился лаской кроткой, И я в толпе за ней пустился в путь.
И так мы шли и в переулок тесный Вступили; замер ярмарочный гул; И тут она, с улыбкою прелестной, Скользнула в дом, и я за ней скользнул.
Но алчной здесь была одна лишь тетка, Чьей жертвой стал девичий первый цвет; Мне добровольно отдалась красотка, Не из корысти низменной, о нет!
О нет! Не только музы мне знакомы, И личиком меня не проведешь: В продажном сердце нет такой истомы, Так не глядит заученная ложь.
Она была прекрасна! Красотою Богини, взмывшей в пене и волнах, Была, быть может, светлою мечтою, Меня томившей в отроческих снах!
Я не узнал ее! Я был во власти Тумана, взор заметил колдовство. Быть может, я держал свое же счастье В объятиях – и не узнал его!
Еще прекрасней, в горести безбрежной, Была она спустя три долгих дня, Когда мечта от встречи этой нежной Вдаль повлекла по-прежнему меня;
Когда она, в отчаянье и муке, С распущенными прядями волос, Упала ниц и заломила руки У ног моих, дрожа от горьких слез!
Ей шпоры лоб изранили – о Боже! — Я видел сам, как выступила кровь; И от бедняжки вырвался я всё же, Расстался с ней – и не увидел вновь!
Конец мечте старинной, но и ныне Со мной бедняжка всюду и везде. В какой глухой блуждаешь ты пустыне? Тебя я предал боли и нужде!

«Не пугайся, дорогая!..» Перевод В. Быкова

Не пугайся, дорогая! Не похитят нас теперь: Твой покой оберегая, На замок я запер дверь.
Как бы вихрь ни злился яро, Дверь ему не сокрушить; Но чтоб не было пожара, Лучше лампу затушить…
Ах, позволь покрепче шею Мне твою обвить вокруг, Шали нет – так я согрею, Чтоб не зябла ты, мой друг!

Рамсгейт. Перевод В. Зоргенфрея

«О поэт, любезный сердцу, Как о нем мы все тоскуем! Как бы нам его хотелось Осчастливить поцелуем!»
Так любезно наши дамы О поэте рассуждали, Между тем как на чужбине Изнывал я от печали.
Солнце юга не согреет Тех, кого терзает холод. От воздушных поцелуев Не уймется в сердце голод.

Отрывок. Перевод В. Зоргенфрея

Блаженный миг – когда устами Бутон трепещущий примят; Не меньше счастья нам дарует Цветущей розы аромат.

Из «Книги песен» (1827)

Прими же песнь, что чистым сердцем Прими же песнь, что чистым сердцем спета; Да не пребудет жизнь моя бесследной! Я знак любви тебе оставил бедный, — Когда умру, не забывай поэта!

«Я в старом сказочном лесу!..» Перевод А. Блока

Я в старом сказочном лесу! Как пахнет липовым цветом! Чарует месяц душу мне Каким-то странным светом.
Иду иду – и с вышины Ко мне несется пенье. То соловей поет любовь, Поет любви мученье.
Любовь, мучение любви, В той песне смех и слезы, И радость печальна, и скорбь светла, Проснулись забытые грезы.
Иду, иду, – широкий луг Открылся предо мною, И замок высится на нем Огромною стеною.
Закрыты окна, и везде Могильное молчанье; Так тихо, будто вселилась смерть В заброшенное зданье.
И у ворот разлегся Сфинкс, Смесь вожделенья и гнева, И тело и лапы как у льва, Лицом и грудью – дева.
Прекрасный образ! Пламенел Безумьем взор бесцветный; Манил извив застывших губ Улыбкой едва заметной.
Пел соловей – и у меня К борьбе не стало силы, И я безвозвратно погиб в тот миг, Целуя образ милый.
Холодный мрамор стал живым, Проникся стоном камень, — Он с жадной алчностью впивал Моих лобзаний пламень.
Он чуть не выпил душу мне, — Насытясь до предела, Меня он обнял, и когти льва Вонзились в бедное тело.
Блаженная пытка и сладкая боль! Та боль, как страсть, беспредельна! Пока в поцелуях блаженствует рот, Те когти изранят смертельно.
Пел соловей: «Прекрасный Сфинкс! Любовь! О любовь! За что ты Мешаешь с пыткой огневой Всегда твои щедроты?
О, разреши, прекрасный Сфинкс, Мне тайну загадки этой! Я думал много тысяч лет И не нашел ответа».

Это все я мог бы очень хорошо рассказать хорошей прозой… Но когда перечитываешь старые стихи, чтобы, по случаю нового их издания, кое-что в них подправить, тобою вдруг, подкравшись невзначай, снова завладевает звонкая привычка к рифме и ритму, и вот стихами начинаю я третье издание «Книги песен». О Феб-Аполлон! Если стихи эти дурны, ты ведь легко простишь меня… Ты же – всеведущий бог, и ты знаешь очень хорошо, почему вот уже столько лет ритм и созвучия слов не могут быть для меня главным занятием… Ты знаешь, почему пламя, когда-то сверкающим фейерверком тешившее мир, пришлось вдруг употребить для более серьезных пожаров… Ты знаешь, почему его безмолвное пылание ныне пожирает мое сердце… Ты понимаешь меня, великий, прекрасный бог, – ты, подобно мне, менявший подчас золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы… Ты ведь не забыл еще Марсия, с которого заживо содрал кожу? Это случилось уже давно, и опять явилась нужда в подобном примере… Ты улыбаешься, о мой вечный отец!