Старый зимник уже едва заметен в увядшей и порыжелой траве осенней тайги. Когда он пролегает по перелескам и баркам, выручают старые затеси, оставленные проходившими здесь путниками добрый десяток лет назад и сейчас заплывшие смолой, почерневшие. А большей частью дорога идет через мхи, мелкий, редкий березняк, как это и полагается зимникам — лесным дорожкам, по которым ездят колхозники зимой за сеном на дальние пожни да за рыбой на таежные озера.
Степан, высокий плотный парень двадцати трех лет, размашисто шагает по не хоженной им еще дороге. Впереди то и дело мелькает белый кончик хвоста Каниса, карельской лайки. Разглядывая лес, Степан не может на него налюбоваться. Воздух понемногу отогревается после ночной прохлады и поднимает к небу тонкий аромат первой осенней прели. Вокруг, словно акварельные пятна, краснеют гроздья вызревшей рябины. Особенно восторгается Степа, когда дорожка пролегает по холмам вдоль таежных озер. Тогда бушующие краски в прибрежных деревьях наиболее отчетливо проступают на фоне водной голубизны.
Все лето он работал в колхозе, с такими же, как и он, рыбаками ловил сельдь в Белом море, чинил снасти, сено косил. Да и сейчас вовсю идет семужья путина. Но бригадир, уважавший Степана за трудолюбие и безотказность, дал ему три дня выходных: из Архангельска приехал гость — любимый Степин родственник — дядя Володя, неутомимый рассказчик, хохотун, страстный любитель лесных походов.
Он-то и сманил племянника сходить на озеро Островистое. Было оно для Степы давней волнующей мечтой. От деревни до Островистого — верст двадцать. Раньше там были дальние сенокосы — суземы, которые теперь заброшены, но старики и поныне вспоминают удивительную красоту тех мест и самого озера, посреди которого возвышается остров, поросший вековыми темно-зелеными соснами.
Дядя Володя тяжело ступает сзади. Рюкзак его отвис, ружье — прекрасно инкрустированная тульская «вертикалка» (Степина зависть) — болтается кое-как. Дядя, наверное, и забыл про него. Ноги путаются в канабре, вязнут в торфе.
— Эх, городская жизнь осточертела,— ворчит он,— вон уж и ходить разучился. А ведь в детстве-то как по тайге летал, а! Куда там твоему Канису! — И наконец предлагает: — Ты бы помедленнее, а, Степушка? Уморился я чего-то...
А спустя полчаса он просит:
— Давай перекурим, Степа, а?
Они садятся. Дядя скидывает ружье, снимает рюкзак, достает бутыль с молоком и ломоть хлеба. Заморив червячка, он без умолку начинает болтать и негромко смеется. Степан полулежит, опершись о ствол сосны, смотрит на лес. Перед ним, полыхая буйным огнем, стоят осины. Листопад еще почти не тронул их густые верхушки, и деревья будто хвастают друг перед другом своими осенними нарядами. «Красота... — думает Степан. — Зачем им такая краса? В чем смысл этого благолепия?»
Мысли его прерываются лаем Каниса. Степан хватает ружье и бежит в лес: Канис зря лаять не будет.
Дядя Володя, возлежа на мягком, поросшем ягелем бугорке, лениво бросает вслед:
— Давай, давай, Степа! Волка ноги кормят.
Раздается выстрел, и собачий лай смолкает. Степан небрежно, за ноги несет подстреленного тетерева, кидает птицу к рюкзакам. Но глаза его, конечно, выдают. В них — восторг и радость охотничьей удачи. Дядя Володя прекрасно понимает Степу: как же, первая за сезон дичь.
— Ну, племяш! Ну красиво ты его срезал!
Дальше дорога идет в основном по мхам, и дядя Володя, кажется, устает всерьез.
— Эх, перекурнуть бы, Степушка,— мечтает он вслух. Но сидеть негде, сапоги по лодыжки утопают в болотце, тут лучше не останавливаться.
— Потерпи, — отзывается Степа, — перекур впереди.
Метрах в трехстах, за лощиной, плотной стеной стоит лес. На подходе к нему собака вдруг начинает резво юлить, обнюхивать землю, и наконец из брусничника, обильно разросшегося на опушке, тяжело взлетает глухарка и тут же исчезает в густом ельнике. Доносится характерный хлопок крыльев о сучья и почти вслед за этим — лай Каниса.
— Села! — восторженно сипит дядя Володя.
Забегая вперед и умоляюще заглядывая Степе в глаза, он шепчет:
— Дай я схожу, а?
— Да не надо,— отвечает Степан. — Самка ведь...
— Ну ты-то уже хлопнул одного! Теперь моя очередь. Вдруг разучился? — кривится он в шутке.
— Да ведь самка...
— Ну и черт с тобой! — злится дядюшка.— Во, видали чудака! Дичь это, а не самка. Эх...
Заметив на лице племянника твердое упорство, дядя Володя сдается.
— Ладно, пошли уж, — говорит он миролюбиво, — а то, пока бегаем, и день пройдет.
Канис еще долго облаивает глухарку, потом, поняв бесплодность своих стараний, догоняет путников. Опустив хвост и потупясь, некоторое время плетется сзади, демонстрируя таким образом обиду на охотников. Дядя Володя, обернувшись назад, ворчит: