— Столица свободного и процветающего государства — не забывайте об этом.
Под конец поезд прошел над рекой. Она поблескивала внизу, повсюду мерцали огоньки. Совсем далеко, среди освещенных церквей, я различил тот мост, где впервые встретил Элиану. Сверкая белизной, он висел в небе, словно кусок луны. Словно убегал вдаль, превращался в корабль. Тут поезд нырнул в тоннель. Через четыре или пять станций я вышел из вагона на платформу, передо мной большие руки женщины мыли посуду. В чем-то синем. Я немного вздремнул под этой синевой. Потом меня разбудил звонок, как в кино, — все закрывалось. Я поднялся наверх по узкой лестнице. Вышел из-под земли. Как шахтер.
— И дальше?
XIII
Наверху, мосье, я остановился пораженный — была уже ночь. Посредине круглой площади ярко светился высокий портал, высокий белый камень, от которого расходилось несколько улиц, сверкавших огнями, разноцветными огнями, точно в праздник. Я был так ошеломлен, мосье, что некоторое время глядел издалека, не смея приблизиться. Эти ворота, одиноко высившиеся на своих четырех ногах, этот свет до самого неба, до туч, — мне показалось, что тут поставили гигантскую лампу и она повелевает городом, освещает его. Время от времени откуда-то издалека появлялась машина и объезжала вокруг ворот.
— Триумфальная арка, площадь Звезды — странная прогулка.
Точно патрулируя, машина делала круг, и ее огоньки быстро уносились к деревьям. И почти так же быстро ее шум тонул в другом шуме, более громком, в каком-то непрерывном и ровном храпе, напомнившем мне пыхтенье мотора в глубоком колодце, пыхтенье мощного насоса.
— Ну и что? Какое все это имеет отношение к тому, что вы сделали назавтра?
Я приблизился. Меж четырех опор я увидел что-то вроде могилы. Язык пламени, цветы, знамя, которое плескалось на ветру. Это было так красиво, мосье, что на миг мне почудилось, будто большие ворота сейчас поплывут, словно плот; так красиво, что, глядя на все это — на проспекты, на освещенные деревья, на большие дома, — я даже поверил на мгновение, что город, быть может, принадлежит всем, как море, всем на свете.
— Что за чушь? Разумеется, город принадлежит всем, друг мой, — вам, мне. Всякий волен гулять по нему, где вздумается. Абсолютно свободно.
Дело не в том, мосье, чтобы знать, можно или нет тут гулять. Дело в том, только в том, чтобы знать, кому он принадлежит, этот город, — знать, кто здесь командует. Когда мы были с Элианой, мне случалось думать, что он принадлежит всем. Я в это верил. Но если присмотреться, мосье, а ночью многое хорошо видно, то в действительности он принадлежит не всем, нет, не всем. В действительности, мосье, если приглядеться, видишь, что в городе есть две расы, как белые и черные, две породы. Та, которая командует, и другая. Которая ждет.
— Вы заговариваетесь. Прекратите.
Во всяком случае, я думал именно так, когда спускался с холма, от памятника. Очень далеко, на самой большой, самой освещенной улице я увидел желтую фару полицейской машины, которая то приближалась, то останавливалась, то снова двигалась, поворачивала направо, налево, точно искала куропатку в зарослях, и, сам не знаю почему, почувствовал себя человеком, зашедшим без спросу на соседское поле. Я пошел по первой улице, по улице Клебер, и шагал совсем один под деревьями, мимо красивых домов, мимо больших магазинов, ощущая себя таким маленьким, мосье, что каждый из них, казалось, возвышался над моей головой, как вызов, как что-то жесткое, замкнутое, непреодолимое.
— Еще раз прошу вас прекратить.
По сравнению с бараком тут была такая чистота, такой порядок, что я показался сам себе какой-то ничтожной тенью на тротуаре, не более того, каким-то клочком бумажки, брошенной кожуркой. В каждом подъезде виднелся освещенный коридор, ковер, лестница, рядом — зарешеченный спуск в гараж, а на тротуарах, под деревьями — сотни машин, крылья и бамперы. Они стояли вплотную поперек тротуара, словно для того, чтобы помешать проходу, служить оградой, барьером. На следующей улице, поднимавшейся вверх, — опять машины, еще сотни. Здесь они стояли по обе стороны, одна в хвост другой. В ночной тьме их крыши казались ступенями, ступенями огромной двойной лестницы, которая все тянется и тянется вверх. Тянется ни к чему. К чему-то, подумал я, чего нельзя ни узнать, ни понять.
— Я скажу вам, куда мы идем. Мы идем, все сообща, к новому обществу, да, к новому обществу, дорогой мой. К новому обществу, где будет место каждому. Даже вам.
Я дотронулся до одного дерева, до другого и невольно подумал о заводе, об Альбере, о его ящиках, о лошадях, на которых он ставил, об отвертке — и тут, мосье, я понял, что тот красивый памятник обманывает, что Альбер и я, мы в этом городе мало что значим, почти ничего. Не больше чем поденщик, который ходит летом с фермы на ферму, с одного сбора винограда на другой. У нас было право работать, вот и все. Больше у нас ничего не было, что тут сказать. И тогда, мосье, мне вдруг захотелось избить ногами эти машины. Поломать их. Поломать, сжечь, потому что они у меня украли все: жену, сына, Элиану, мое представление о себе, мое представление о деревьях, о камнях. Все, мосье. И даже лошадь.