У нас было хорошее детство и красивая юность. Это мы сами в юности были некрасивы, а юность была прекрасна. Без ночных клубов и наркотиков нам было весело. Мы умели и подраться, и выпить, и над книжкой поспорить. Мы хорошо, высоко думали о девушках. Каждый из нас, друзей, чему-то учил остальных. Благодаря Витьке я бегал по утрам. Благодаря Сашке стал слушать Баха.
Наверное, потому, что мы хорошо думали о людях, с тех пор и доныне нам попадаются хорошие люди. Хорошие врачи принимали роды у наших жен. Хорошие друзья звонили нам в то время, когда мы бились головой о стенку, или давали денег, когда нас сжимали долги.
Мы не чувствуем себя не то что старыми, но даже взрослыми. Душа не хочет стареть вместе с телом. Но молодежь уже поддавливает нас, а мы ропщем на нее, как когда-то роптали на нас наши взрослые.
Мы всегда понимали, что просто так жить нельзя. Нужно оправдать свою жизнь: сдать кровь, посадить дерево, защитить слабого… Нет, конечно, мы не святые. Но все-таки…
Как вкусен хлеб
Мне никогда не случалось
Мне никогда не случалось бывать в королевских замках, проходить мимо немигающих грозных стражников. Не случалось жмурить глаза от блеска чужих драгоценностей. Учтивые люди в белых перчатках не наливали мне вино в хрустальный бокал. И властный голос хозяина замка не заставлял меня вздрагивать и переходить на шепот.
Зеркальный паркет, высокие окна, блики огня в камине, роскошные туалеты дам… Всего этого я не видел.
Зато сегодня я видел полевую лилию. Спаситель сказал, что fона красивее, чем Соломон во всей своей славе.
Говоря по совести, я уже умирал
Говоря по совести, я уже умирал, только не помню этого. Смертью я называю резкое и радикальное изменение существования. Умереть – это не исчезнуть, это измениться.
Ползала то по веткам, то по земле гнусная гусеница. Мохнатая, медленная. Птица увидит – склюет, если не побрезгует. Человек увидит – щелчком отбросит или, наступив, раздавит. Ползала-ползала. Заползла на ветку и скрутилась в клубочек, замерла. Упокоилась. Если животное отвратно, то куда более отвратен труп его. Но вот, из куколки, из этой гусеничной могилы рождается пестрое и воздушное существо, уже не ползающее, но грациозно порхающее. Существо с другим именем – бабочка.
Это образ нашей смерти будущей. Это как с зерном. Упало в землю, по Евангелию, умерло и многий плод принесло. «Если зерно пшеничное, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то многий плод принесет» (Ин. 12:24). Так и на могиле Достоевского написано. Думаю, не прогневается Спаситель, когда скажем: если гусеница не станет куколкой, то съест ее птица. А если станет – то со временем будет бабочкой.
Значит, надо умереть и продолжить жизнь в другом качестве. Ведь я уже умирал, однако вот жив и, более того, вечно жить надеюсь. Когда умирал? Когда мать покидал. Был я в ней вниз головой, весь в воде, как рыба, и питался через пуповину. А теперь хожу головой вверх, дышу легкими и жую своими зубами. Тот прежний «я», внутриутробный, умер. Потому как способ бытия изменил до неузнаваемости.
Значит, умирал я уже и еще умру. Только бояться этого не надо. Потому что Бог нас сотворил не для исчезновения, и мы еще поживем. Мы услышим Ангелов, увидим небо в алмазах и, подойдя почтительно к Давиду, сыну Иессея, с ним пропоем: «Не умру, но жив буду и повем дела Господня»…