Если он пытался сбежать, они ловили его, окружали, и старик, которому вся эта затея вовсе не казалась забавной, становился все более напряженным, сжимал и разжимал кулаки, как человек, которому грозит опасность, и повторял:
— Пустите меня, не хочу я больше с вами дурака валять, в играх этих детских участвовать! Я же вам сказал, не кипит у меня больше кровь. Дайте мне отсюда уйти!
Но они снова выталкивали его в центр круга.
— Что они хотят делать? — спросил Ксавье.
Подрывник сказал ему, чтоб он набрался терпения и сам следил за развитием событий.
Рабочие начали пляску, состоявшую в том, что они били себя по лодыжкам, потом хлопали соседа по руке, причем двигались все быстрее и быстрее и при этом кричали все громче и пронзительнее. Ксавье думал, что бригадиры остановят эту нелепую забаву, но они сами в нее включились, стали хлопать себя по лодыжкам, бить по рукам соседей, и так далее — странное было зрелище. По мере ускорения ритма пляски с Безмолвными Песками происходили странные метаморфозы. Рот старика наполнился слюной, которая потекла с губ. Он начал невнятно бормотать, хоть внутри у него что-то еще этому противилось, потом покачал головой и в отчаянии произнес:
— Нет!
Но скоро ритм стал просто бешеным, вопли — непереносимыми, казалось, от них голова вдребезги расколется. Философ теперь стал похож на тяжело дышащего зверя, в котором проснулся бычий инстинкт и повел его к входной двери в многоквартирный дом. И вдруг он начал подпрыгивать, на все кидаться, топать ногами с такой силой и остервенением, будто кувалда била по земле. Он так боднул головой входную дверь, что сорвал ее с петель. Именно в этот момент из дома выскочила объятая паническим страхом женщина, в одной руке державшая ребенка, а другой толкавшая коляску, полную всякого скарба.
Философ, пошатываясь, с безумным взором отпрянул назад, товарищи по работе хлопали ему в ладоши и смеялись. Изможденный, он опустился на одно колено. Лоб его был в крови, он сплюнул, как человек, проклинающий сам себя. И тут же все разрушители бодро и радостно вновь принялись за работу.
— Это еще не все, — сказал Морле, отпуская паренька. — Это тот дом, где обрушилась лестница, которая придавила девочку. Как ты считаешь, малыш Ксавье, знал Философ об этом или нет?
Когда подручный шел к Пескам, сердце парнишки переполняла жалость, а Философ все продолжал сквозь зубы чертыхаться. Но когда Ксавье попытался ему помочь, старик грубо его отстранил движением руки и послал куда подальше.
Глава 3
В конце концов Ксавье получил задание на весь оставшийся день — ему велели перетаскивать еще годные к применению пустотные кирпичи на дно котлована. По правде говоря, от того, что кирпичи были пустотными, мало что менялось. Их там оставалось по меньшей мере штук шестьдесят, и таскать их надо было метров за сто, а то и больше. Когда взвыла шестичасовая сирена, подручный мог почесать ногу чуть выше щиколотки, даже не наклоняясь. Он кашлял, насквозь вымок от пота, его ребра и плечи ныли, будто кто-то прошелся по ним дубинкой.
Инструменты собрали, рабочие стали расходиться. Ксавье был настолько измотан, что, казалось, толкал перед собой собственное склоненное вперед тело, как будто перед самым кончиком его носа висел отвес. Возвращая положенные по инструкции ботинки мастеру, еле живой от усталости, он так плохо контролировал движения — и ничего не мог с этим поделать, — что уткнулся лбом в плечо начальника, словно хотел прикорнуть.
Мастер без долгих разговоров оттолкнул Ксавье, да так, что тот отлетел на пару метров. Когда подручный встал на ноги — удар был сильным, — мастер посоветовал ему поскорее отваливать и бросил ему под ноги доллар и тридцать два цента — плату за преданность делу переноски пустотных кирпичей в тот день.
Ксавье сидел в окружении штабелей кирпичей — плодов его дневных трудов, и, чтобы стало легче дышать, он ослабил планки собственной конструкции — чуть-чуть, чтоб не давили. Голова звенела пустотой, тело было как выжатый лимон, но он должен был оставаться начеку, чтобы отреагировать на малейший шум и спрятаться, если в том возникнет потребность. Он пытался бороться со сном, клевал носом, силился сдержать дыхание. Глубоко заснуть значило для него то же самое, что стать одной ногой в могилу. Идти и внезапно почувствовать, что падает прямо в ловушку, из которой никогда не сможет высвободиться. Даже по ночам он засыпал в страхе, нахмурив брови, ему приходилось делать несколько попыток перед тем, как он погружался в сон, как бы умирая естественной смертью; раньше он, бывало, вздрогнув, просыпался и в ужасе стонал, словно на грудь ему собирался усесться огромный зверь.
Но день выдался такой тяжелый во всех отношениях, что в конце концов с неизбежностью очевидного усталость его одолела, и там же, близ им же сложенных кирпичей, он впал в тяжелое сонное оцепенение. Когда подручный очнулся, вокруг не было ни души, спустились сумерки. Он очень удивился, что никто из рабочих не подошел к нему, пока он забылся на дне котлована, не заехал ему ботинком по ребрам и не сказал, чтоб он убирался со строительной площадки подобру-поздорову, потому что оставаться там после окончания работы считалось таким же преступлением, как покушение на грабеж.
Ксавье встал, все такой же разбитый и измотанный, как и раньше, но шевелил мозгами он теперь гораздо лучше. Он вспоминал дневные события, пытаясь усвоить произошедшее и решить, что делать дальше. Ему надо было как-то сориентироваться. Это представлялось непростой задачей, потому что уже почти стемнело, а он оставался на дне котлована, вдали от уличных фонарей, и здания, которые могли бы помочь определить собственное местоположение, были снесены еще утром. Остались только лестницы. Он вспомнил, что спрятал ларец под кучей мусора в нескольких метрах от одной такой лестницы. Ксавье отправился его искать, опасливо ступая в потемках по земле, усыпанной самым разным строительным мусором. Больше всего он боялся ржавых гвоздей, от которых столбняк можно получить быстрее, чем выговорить это слово.
— Ксавье? Что ты здесь делаешь?
В нескольких шагах Ксавье различил очертания фигуры Философа, который, как ему показалось, был удивлен, смущен и чувствовал себя на строительной площадке в неурочный час так же неловко, как и сам подручный. Тем не менее он успокоился, потому что явно ожидал худшего. Лысый череп старейшины корпорации был обмотан бинтом, как большой палец, по которому стукнули молотком. Сзади из-под повязки выбивались, спускаясь на спину, пряди длинных седых волос, которые росли у него на уровне ушей.
— Я… Я тут заснул, — произнес после затяжной паузы Ксавье, довольный тем, что начал с правды, которая не целиком была ложью. Спустя некоторое время он спросил: — А вы?
— Я? Ну, я-то, знаешь, гм, совсем не потому… То есть я хочу сказать, гм…
Там был кто-то еще. Приземистая фигура, державшая в руке лампу и толкавшая перед собой небольшую тележку.
— А это — моя старуха, — поспешил пояснить Философ. — Видишь ли, мой мальчик, мы тут были неподалеку, в общем, по соседству, и я сказал… сказал, понимаешь, я себе и своей жене:
«А что, если кто-то здесь что-то забыл, на строительной площадке? Давай-ка сходим и поглядим». Ты понимаешь, мы так иногда захаживаем туда, где дома сносят, чтоб убедиться в том, что там нет никаких опасных предметов, знаешь, вроде осколков стекла, всяких ржавых железяк, видишь ли, которые бы могли причинить вред рабочим или таким подсобникам, как ты. Мы так делаем иногда, жена моя и я, когда выдается свободная минутка.
Старик осекся, видимо, засомневавшись в том, что ему удалось убедить Ксавье, но подручный относился ко всему, что ему говорил Философ, как к непреложной истине. Потому и не вслушивался в его слова. Стремясь сменить тему разговора, старейшина сказал:
— Ты уж меня извини за то, что случилось сегодня днем. — Он показал на забинтованную голову. — Не знаю даже, что на меня нашло, старое, должно быть, накатило. Я с тобой был немного грубоват, то есть я хочу сказать, когда ты хотел помочь мне подняться… Так что ты уж прости меня, старика.