Но эта крючконосая скотина слишком хорошо меня знала!
Марсен легонько щёлкает меня по лбу, от чего я сбиваюсь с дыхания, а значит, и с собственного ритма. С возмущением понимаю, что ни о каких музыкальных манипуляциях уже не может быть и речи, потому что я не слышу вообще ничего. А потом опять слышу.
– Когда сможешь – беги, – очень тихо говорит Марсен. – Обещаю звучать как можно дольше.
Я ненавижу звукомагов и их штучки. Всё, что мне остаётся, – немое наблюдение.
И я смотрю. Смотрю, как он поднимается с колена, выпрямляется, разворачивает плечи.
Те пятеро… мне плохо их было видно. Но я их каким-то образом… понимал. Крайняя глупость – пытаться навредить звукомагу вроде Марсена. За него есть кому отомстить, даже если сейчас у него связаны руки и он не может себя защитить. Но они, похоже, утратили способность рассуждать здраво. Сначала обрадовались возможности взять реванш, но теперь уже не были ни в чём уверены. Они не знали, чего ожидать от Марсена. И поскольку очень, очень его боялись, постепенно впадали в ту разновидность паники, которая заставляет людей в одиночку бросаться на пианистов и расчленять трупы побеждённых врагов. Воздух тонко звенел их страхом и боязливым торжеством, опьянением, в которое легко впадают слабые, предвкушая возможность заставить сильного страдать. Того и гляди, пространство пойдёт трескучими электрическими искорками.
Хуже не придумаешь.
– Эй, – высоким, срывающимся голосом крикнул Кори, – мы знаем, что он жив!
– К счастью, я тоже это знаю, – негромко ответил Марсен.
И взял дыхание.
Вигге Марсен знал, как писать песни. Он знал законы каждого инструмента, который когда-либо использовал. Ему не нужна была группа, чтобы звучать, ему не нужно было даже совершать характерные движения руками, чтобы творить звукомагию. Ему достаточно было просто держать музыку в своём сознании… ах, да. Самое главное тут как раз – не удерживать её в своём сознании и вообще нигде не удерживать. Ну какие границы могут быть у рассвета, если он намерен стать днём?
Марсен сделал несколько шагов им навстречу – под гитарные аккорды, секундой позже перкуссия прикрыла тыл струнному ритму. Бас. Клавиши. Что-то тёмное и широкое. Что-то звонкое и светящееся. Простые гармонии, тихое прикосновение звука к воздуху, медленное и неудержимое крещендо.
Не боевая звукомагия. Не донорские песни. Что-то совершенно… иное.
А потом он просто встал, между ними и мной, между землёй, небом и морем, между существующим и невозможным, видимым и неизвестным. И первая строчка песни была не молнией, не всплеском звука – просто обращением, зовом, негромким, но в полной уверенности, что его услышат. Марсен говорил словно от имени мира, и в этот момент именем мира было: «Вигге Марсен». Соавторство права голоса, где голос принадлежал Марсену, но был отдан миру, а миру принадлежало право, данное сейчас Марсену, право на ровно одну песню, данное на ровно одну песню.
Все застыли без движения, только лишь Марсен звенел струной между землёй и небом, полный весёлой и непобедимой силы, призма, преломляющая чистый белый луч на семь, сотню, тысячу других, разноцветных, заливших всё вокруг звуком и цветом. Разве могло быть в таком пространстве что-то похожее на смерть?
Звуки уплыли в небо и остались там среди звёзд. Их больше никто не услышит здесь, но они никогда не умолкнут.
Я не мог бежать. Я сидел и плакал. Плакал впервые в жизни, не считая раннего детства, когда этот нехитрый процесс чуть не убил меня. Но сейчас всё было совершенно нормально, потому что это совершенно нормально для любого человека – выражать больше, чем можешь вместить. Так и должно быть, и кто так не делает – тот проиграл.
Пятеро наших врагов всё ещё стояли, завороженно глядя в небо.
Потом они вспомнили про Марсена. Мне показалось, что мои лёгкие сдавила чья-то ледяная рука, выжимая из них воздух, как воду из губки.
Неужели всё было зря? Неужели можно быть такими сволочами, до которых не в силах достучаться весь мир и целое небо?
Мысли метались в моей голове, а сам я был готов налететь на любого из пятерых. Кусаться, царапаться, пинаться – неважно. Я не сбегу, черта с два я тебя тут брошу, крючконосый. Я был готов, и почти не удивлялся этому. А вот они наверняка охренеют. Они ведь думали, что я загибаюсь на последней стадии una corda, а сейчас-то вообще небось про меня забыли.
Но я зря беспокоился. Все пятеро выглядели так, словно только что проснулись. Они явно не понимали, что происходит. Возможно, даже не помнили, что тут творилось полминуты назад.