— А здесь, наверное, госпиталь был? — догадалась Елизавета о назначении следующего помещения.
— Так точно-с, — улыбнулся я. — Лазарет.
— Браво, мадам! — обрадовался и писатель.
От инвентаря остались только равномерно расставленные койки да стопка грязных рваных матрасов, сложенная у стены.
— А эта кабинка не для сиделки, случаем? — Капустин указал рукой в сторону непонятной комнатки с окошком, примыкающей к лазарету.
— Почти — для часового, — уточнил я. — Но пойдемте же дальше, мне не терпится показать вам свою гордость.
Это была моя лаборатория. Когда-то была. Сейчас здесь не осталось даже мебели.
— Прошу прощения, — извинился я. — Здесь я занимался приготовлением лекарств.
— И, наверное, алхимией какой-нибудь помаленьку? — пошутил Капустин, заслужив укоризненный взгляд от жены.
Но я не обиделся. В кабинеты начальства и бытовки для дежурной охраны мы просто заглянули — смотреть там было совершенно не на что.
— А там что за дверь? — писатель кивнул в сторону конца коридора.
— Выход на улицу: к баракам, где жили солдаты и офицеры, а также к хозяйственным постройкам, — объяснил я.
После беглого осмотра первого этажа мы поднялись на второй, с которого начинались собственно камеры. Мы шагали по длинному мрачному коридору, с одной стороны которого тянулась глухая стена, освещаемая лишь нашими фонарями, а с другой — металлические двери камер с выбитыми на них номерами.
— Мне рассказывали, — нарушила тишину мадам Капустина (она шла, держась за руку своего мужа), — конечно, это глупости, но я слышала, будто бы не всех узников выпустили, когда тюрьма закрылась. Кое-кого забыли…
— И сейчас, когда погаснет последний фонарь, они заскребутся в своих кельях, — пробасил Капустин.
— Ну я же просила, Жорж! — она стиснула его руку. — Ты, право, как ребенок.
— Насколько я помню, — ответил я ей, — все камеры оставили открытыми. Кстати, сейчас проверим, — я подошел к ближайшей двери и толкнул ее. Она почти беззвучно открылась.
— Вот здесь обычный узник коротал свои бесконечные дни и ночи, — пояснил я. — Остальные четыре этажа состоят из таких же камер, как эта.
— В точности таких же? — не мог поверить услышанному писатель. — И кроме камер больше ничего?
— Еще коридоры, но и они ничем не отличаются от этого.
— Получается, здесь больше нечего смотреть? — голос Капустина звучал разочарованно.
— Уверяю вас, если вы побывали в одной из этих камер, можно смело утверждать, что вы побывали и во всех остальных. Видите ли, господин писатель, тюрьма — это довольно скучное место. Люди в ней по большей части не живут, но существуют. Все их развлечения здесь. — Я пригласил супругов внутрь камеры и зашел после них. — Вот — окошко с толстенными решетками — единственное, что связывает несчастного с внешним миром…
— Погодите, а свидания с близкими? А письма? — остановил мое повествование Капустин.
— Никаких свиданий, — разъяснил я. — Корреспонденция один раз в неделю только с ближайшими родственниками и после внимательного изучения цензором.
— Эк сурово, — прокомментировал писатель.
— Вот — подобие стола, который служит для еды и написания тех самых писем, — продолжал я.
— Писать разрешалось только письма? — снова переспросил Жорж.
— Все, что душе угодно. Только бумага и чернила выдавались в ограниченных количествах. Поэтому романы никто не писал, — я улыбнулся. — Вот — скамья, она же — нары, которые служат для всего остального, то есть сна.
— Время подъема и отхода ко сну как-то ограничивалось? — продолжал допытываться Капустин.
— Это не каторга, — ответил я. — На работы никого не выгоняли. Главное — засвидетельствовать наличие узника утром и вечером.
— Санаторий, ей-богу, санаторий, — покачал головой писатель.
— Да, чуть не забыл, еще есть окошко в двери. — Я вышел, прикрыл за собой дверь, открыл окошко и, подражая дежурному, прокричал: — Заключенный Капустин, обед!
— Надеюсь, осетрина свежая? — откликнулся писатель.
Я вернулся в камеру.
— И так жить годами! — поразился Капустин. — Да здесь поневоле сойдешь с ума…
Жена тронула его за локоть, и он слегка сконфузился, поглядев на меня:
— Извините.
— Все в порядке. В неделю раз полагалась прогулка, — добавил я. — При отсутствии замечаний, конечно.
— Неужели больше ничего?
— Еще книги, — произнес я.