А над Антошей Герычем только смеялись, мол, какой он неловкий чувак. Они даже не догадывались, что он всю неделю мечтает поехать куда-нибудь на выходные и что-нибудь классное и дорогое уничтожить. Кайф был у него, хотя он и утверждал, что у любой вещи есть эгрегор.
— Что такое эгрегор? — спросил как-то я.
— Ну, — сказал мне Антоша Герыч. — Это ментальный конденсат.
— Ой, да пошел ты на хуй, — сказал я.
— Ну, как бы душа, — добавил Антоша. — Так что, разломать вещь — это тоже немножко убить. Но это нормально. Мы по земле ходим, ей больно. Все в мире живое и доставляет всему страдания. Так уж оно устроено.
— Какая-то скотская база под членовредительство, — сказал я, а Антоша Герыч пожал плечами и залил в себя побольше винчика.
— Вот смотри, — сказал он. — Ты продаешь героин. Героин убивает. И ты это знаешь, как бы ни пытался себя обмануть. Ты причиняешь страдания, но ты делаешь это, чтобы жить, и чтобы жить заебато. Понял?
Я отмахнулся.
— Ну да, но так то же я. Я хуевый, а просто человек?
— А просто человек чихнет как-нибудь в метро и заразит старушку гриппом. И она умрет, а он никогда не узнает. Просто человек ходит по земле с букашками, даже если мясо не ест. Просто человек людям ноги отдавливает в переполненном автобусе. Он пролезает вперед кого-то в институт, получает повышение на работе, которое могло достаться еще кому-нибудь. Мир состоит из насилия. Ну, такая вот у него природа, и с этим совершенно никак нельзя поспорить. Ничего нельзя поделать.
— А вообще-то можно, — сказал я.
— Ну?
— Умереть. И все, даже кислород чужой не потребляешь.
Антоша Герыч вскинул тонкий палец пианиста.
— Да ты же прав! Да, это всегда можно. Но жизнь построена на том, что мы не хотим умирать. Насилие — суть жизни, а не смерти. Насилие — это про жизнь, смерть это про то, что ты, наконец, никому не мешаешь. А все почему-то думают наоборот.
Я был удолбанный, поэтому пожал плечами. Что Антоша Герыч мелет, я слабо понимал.
— Не знаю, — сказал я. — А по мне, так это очень хорошая идея — когда-нибудь умереть.
— Вот, к примеру, о тебе. Ты депрессивный такой, но в то же время все в тебе на самом-то деле хочет жить, поэтому ты доставляешь много проблем. Как бы твоя душа чувствует, что ей угрожает опасность, и поэтому она начинает барахтаться, она в истерике, она хочет всего и сразу, потому что знает, что погибнет. Отсюда в тебе столько витальности — ты хочешь умереть. И через нее ты стремишься к саморазрушению.
— Психолог, бля. Бесишь меня.
— А ты меня побей, — предложил Антоша Герыч. — Живые существа, они такие.
— Достал уже, не умничай.
Дело было на какой-то вечеринке в загородном доме. Прямо передо мной, помню, болтали маятником антикварные часы, их медные украшения с золочением, как сказала Зоя, были исполнены красиво и точно — легонькие на вид, острые завитки. Это все гипнотизировало.
В комнате пахло чистыми простынями и подмосковной ночью, она напоминала гостиничный номер, не только тем, что одна из дверей вела в ванную, не только аккуратно, профессионально заправленными кроватями, но и каким-то тайным, беспросветным одиночеством никому по-настоящему не нужного жилища. Это было и про весь дом или, как модно было говорить, коттедж.
С первого этажа к нам сюда все еще доносилась музычка. Приглушенная долгой дорогой до нас, она уже была неопределимой, совсем незнакомой. Рядом со мной на нерасправленной кровати спала Зоя, собственно, а я гладил ее по волосам. Антоша Герыч смешно сидел в глубоком кресле, за дверью ванной шумела вода, это мылась Инна. Вечер был классным, заводным, музыка громкой, еда вкусной, герыч, ну это уже часть, за которую был ответственен лично я, первосортным, компания славной, ну и вообще все шло отлично, поотвисали, повалялись, поговорили даже душевно. Короче, ну совсем, казалось бы, райская жизнь. Тогда люди уже начали понимать, что героин располагает не только к тому, чтобы переносить непереносимое, атмосферу ночных клубов, то есть, но и к тому, чтобы лениво, под музычку поваляться на мягком ковре. Так что, на такие вечеринки меня звали довольно часто, и программа их была проста: сначала дикий угар, предшествующий вмазке, потом само священнодействие, и уже затем все довольные и лежат, кто-то спит, кто-то болтает, кто-то блюет, не без греха. Я это называл "Дом Отдыха".
— Поехали, — говорю. — В Дом Отдыха.
И Антоша сразу все понимал. Он такие пати любил не только за жратву деликатесную, но и вообще, за атмосферу. Языком почесать ему нравилось.
И вот Зоя уснула, и я ее на руках отнес в комнату, и там мы с Антошей и засели, потом пришла Инна, доза у нее уже почти перегорела, и она, недовольная, сразу пошла мыться.