Я хотел, чтобы кто-нибудь это прочитал, и чтобы у него были те же чувства, что и у меня. Чтобы он немного узнал Антошу Герыча.
Потом, когда дело уже было сделано, я, правда, испугался, что Антошу примут за политактивиста или пидора какого-нибудь, но он бы не обиделся, это точно.
А тогда, в день его похорон, я только думал, что нужно ему чего написать на могиле, что без всего совсем, без его каких-то слов могилка как голая. Он же был молодой, ни кола, ни двора, ни деток-конфеток, и даже с девкой своей не расписался.
Инна сказала:
— Как-то ему там неуютно, мне кажется.
— Это да, — сказал я. — Ну, ничего.
Зоя плакала, слезы лились в три ручья, хотя выражение ее лица почти не менялось. Белки от слез порозовели, распухли сосуды.
— Тихо, — сказал я. — Тихо-тихо, все уже совсем.
Я поцеловал ее в макушку, и Зоя уткнулась носом мне в куртку.
На поминках в простенькой кафехе мне пришлось быть ебаным тамадой, потому что мало кто мог вспомнить об Антоше Герыче хоть немного. И что-то у меня переклинило, и я все шутил, смеялся, и люди смотрели на меня странно, и я чувствовал себя, ну, типа голым, наверное. Вот как в тех снах, когда вдруг обнаруживаешь, что стоишь перед всеми, а на тебе нет одежды.
Жратвы было немного, в основном, салатики всякие и закуски под водочку. Я рассказывал, как Антоша Герыч частенько пробирался на поминки, чтобы пожрать на халяву.
— На свадьбах, — говорил он. — Люди повнимательнее, могут и запалить.
И мне не верилось, ну просто никак, нихуя не верилось, что я это рассказываю на его поминках.
— Поднимите руки! — крикнул я. — Кто сегодня пришел так же, как ходил на такие мероприятия некоторое время назад покойный? Обещаю, никого, в честь такого дела, не выгоню. Антоша бы не выгнал.
Не знаю, правда, какого хера со мной стряслось. Но я человек впечатлительный, этого не отнять.
Я бухал, как сука, и травил шутейки с байками, чтобы не расплакаться. В графинах плескался персиковый "Инвайт", он у нас был за компотик. Инна разбавляла этим компотиком "Рояль" и с аппетитом ела салаты. Зоя пила "Инвайт" чистоганом, уж очень ее напугало заключение Антошиного патологоанатома. Я ее понимал, но сам пил, как конь, и она по этому поводу явно волновалась.
Зоя вообще волновалась, коленка ее под столом просто ходуном ходила.
День был адский и, сучара такая, никак не желал заканчиваться. Я уже охуел от всего происходящего, но оно все не переставало происходить. Люди казались мне чужими и незнакомыми, и я очень хотел, чтобы Антоша Герыч, наконец, пришел и помог мне их развлекать. Угар, конечно, но такая у меня была мысль. Я еще и обижался, мол, что ты меня здесь кинул, паскуда ты такая.
Но Антоша Герыч, я уверен, и сам был не рад. Не мог больше радоваться. Вот такая штука жизнь, и чего теперь?
В какой-то момент это все стало вообще уже невыносимым, меня тошнило от каждой секунды. Тогда я утащил Зою в сортир, по-совдеповски пахнущий хлоркой, и хорошенько ее отодрал. Трахались мы, как в последний раз. Ей тоже было очень нужно. Она зажимала себе рот рукой и подавалась мне навстречу, готова была на все, только бы ни о чем не думать. Я оставил на ней так много засосов, так много синяков, почти столько же, сколько произвел сегодня неудачных шуток, хотя, может, и больше. Я вгонял в нее до предела, так что она непроизвольно сжималась от боли. Мы так вцепились друг в друга, и теперь казалось невероятным, что мы когда-нибудь друг друга отпустим. Из крана с шипением вырывалась вода, я врубил ее на полную, чтобы заглушить Зоины отчаянные стоны.
Нам было очень плохо, оттого ебались мы как-то невероятно, нереально, болезненно хорошо, просто очень нуждались в грубом и быстром удовольствии, которое хоть как-то оправдало бы наше с ней рождение на свет. А так-то что толку, если все равно подохнем.
Потом я долго целовал ее, прижимался лбом к Зоиному лбу, гладил ее и обнимал, и она прижималась ко мне, мы с ней на какую-то секундочку снова врубились, как сделать райскую жизнь, с которой уже, на самом деле, расстались.
Внутренне я это отпустил. Понятно было, что "раньше" закончилось со смертью Антоши Герыча, и теперь в моих объятиях ерзала уже совсем другая Зоя.
Понятно было, что нам станет непросто. Но в те секунды у нас с ней была чистая любовь, как у животных, и мы забыли обо всем, и я водил кончиком носа по ее носу, посмеивался, а она улыбалась, и, казалось, что глаза у нее совсем не заплаканные, они даже снова искрились.