— Ну, что? — сказал я, поцеловав Зою в щеку. — Пойдем тусоваться?
Я отпустил ее, хотел помыть руки, но Зоя вдруг поймала меня за воротник и развернула к себе. Под задранной черной юбкой, на бедре, у нее было белесое пятно, впервые на моей памяти она первым делом не стерла его.
— Я люблю тебя, — сказала мне Зоя.
— И я тебя люблю. Но тусич-то не ждет. Пойдем, еще надо постные рожи позырить, а потом домой. Это все закончится скоро.
Зоя закусила губу до белизны обескровленной кожи. То, что она сказала, далось ей нелегко, потому что где-то в глубине души, ну, там, куда люди обычно скидывают лютые страхи и комплексы, мы уже знали, чем все кончится.
— Я хочу бросить.
— Чего?
— Ты знаешь, — сказала мне Зоя. — Я хочу бросить героин. Если я не брошу, я умру.
— А если бросишь, — сказал я легко. — Все равно умрешь. Какая в жопу разница?
Зоя посмотрела на меня серьезно, и я впервые уличил в ней тонкое, такое почти незаметное сходство с ее суровой матерью.
— Мы поговорим об этом дома, — быстро сказал я. — Лады?
Она кивнула, одернула юбку и вышла, так и не вытеревшись, а я остался стоять перед зеркалом в идиотской прострации, пялился на себя, умывался холодной водой и старался вспомнить, как это — думать без боли. В голове пылал каждый винтик, билась в висках взбесившаяся кровь. И чего мне хотелось? Мне хотелось вмазаться хорошенько.
Подумав, я снова запер дверь и проставился. Поговорить, это успеется и дома, без вопросов.
Стало хорошо и правильно, исчезли дурацкие, совершенно уебанские вопросы без ответа, и даже мысль о том, что Антоша умер, отдавала героиновой сладостью.
Не уверен, что Антоша Герыч умер счастливым, благодаря героину, но героин помог мне скрасить боль от потери.
Вечером Зоя расхаживала передо мной, заламывала руки и напоминала такую чеховскую барышню, на которую в обычной жизни была совсем не похожа.
Зоя плакала, но как-то тихонько. Она говорила, что ей страшно.
— Я не хочу умирать молодой. Мне всего девятнадцать!
— Ага, это все для Васи, старого пердуна, ему и эвтаназия уже показана.
Зоя взглянула на меня, резко так, и глаза ее запылали незнакомым мне огнем.
— Ты можешь побыть серьезным хоть минуту? Антоша умер.
— Антоша умер, — передразнил ее я. — Трудно не заметить, хотя Иннка справилась.
Зоя издала протяжный, почти животный вой и кинула в меня подушку. Потом она закричала:
— Я хочу жить! Жить! Жить! Идиот ты, Вася!
— А я не хочу жить! И что теперь?!
Я рявкнул это так быстро, что сам не вкурил в сказанное. Но слово не воробей, и все такое прочее.
Зоя замолчала на пару секунд, а потом сделала шаг ко мне.
— Но ты же хочешь, чтобы жила я?
Ответ пришел сразу, и он был "да", и только "да".
— Конечно, а ты думаешь?
Она схватила меня за руку.
— Тогда надо бросить. Надо это прекращать. Мы умрем, как умер Антоша.
Антошина смерть стала Зоиной навязчивой идеей, никак ее эта херня не отпускала, никуда она не девалась из ее головы даже после того, как мы зарыли Антошу.
Зоя прижала руку ко лбу, словно проверяя температуру.
— Вася, это правда. Я умру, мы умрем! Я не хочу так же!
— Тебе просто надо успокоиться, — сказал я. — Это шок для всех нас, и все дела.
Зоя покрутила пальцем у виска.
— Успокоиться и продолжать снюхивать дохерища героина?! Ты это имеешь в виду?
— Я имею в виду, что надо взвесить все "за" и "против", — сказал я нарочито спокойно, и она заорала.
— "За"! Как ты думаешь, много тут "за"?!
— Ну, если удачно сложится, можно умереть! — сказал я, заржал еще так мерзко. Почему я был таким в тот вечер? У меня вышел адово паскудный день, я устал, плюс к тому, у меня был тайный страх, что вместе с героином из Зоиной жизни уйду и я. Строго говоря, вполне логично, не?
— Какой же ты, на самом деле, тупорылый, — сказала Зоя.
— Пошла ты на хуй, — сказал я, а потом обнял ее. — Ну, подожди. Давай успокоимся, пойдем в постель, поспим нормально, как белые, блин, люди. Да? А завтра утром, если ты все еще будешь этого хотеть, я поддержу любое твое решение. Любое. Можешь хоть в монахини постричься, я все равно тебя буду любить, понятно?
Она поглядела на меня олененочком таким.
— Правда? — спросила настороженно. Я поцеловал Зою в лоб, боясь ее спугнуть.
— Правда-правда. Пошли спать, моя ты печаль.
Обычно я говорил "моя ты радость", но сегодня и день был особый. Я и не рубил, что настолько прав. С тех пор Зоя и стала моей печалью.
Утром она разбудила меня рано, на рассвете. От серого света я не мог до конца проснуться, небо уже выцвело, но солнце еще не встало, и я вспомнил старые добрые времена, когда такое небо встречало меня на рынке. Еще, почему-то, вспомнил Люси. Лицо ее, ангельское, глазастое, совершенно прекрасное, встало перед моим, так сказать, мысленным взором, и Люси была как настоящая, вот-вот заговорит.