До этой ночи я не спал хер знает сколько и вообще был хуевый, так что, конечно, не обрадовался новому дню.
— Как же заебало меня все, — пробормотал я. Зоя сказала:
— Васенька, Васенька, милый.
Ну, чем меня всегда можно впечатлить, так это лаской.
Зоя выглядела очень бодрой, веселой, исчезла вдруг героиновая серость ее кожи, она казалась мне почти незнакомой девушкой. Меня вдруг переклинило, что это наша с ней первая ночь вместе, и что все остальное — сон, знак не давать ей героин.
— Я не буду, — сказал я. — И не проси. Никакого тебе героина.
Зоя моргнула, ресницы ее взметнулись и опустились — такое себе крошечное, смущенное согласие, еще даже в слова не обернутое.
Ну какой сон? Антоша Герыч умер — это правда, и я давно уже конченный нарколыга, и девочка моя только что в вену не ставится, а так — сама хороша, снюхивает сколько умещается.
Все проебано уже.
Из-под корки серого неба начала проникать солнечная, еще такая слабая и нелепая краснота солнца.
— Я хуею, — сказал я. — Нельзя было меня разбудить еще пораньше?
Зоя смотрела на меня с легкой улыбкой, с облегчением, и я все понял. Приподнялся на кровати и только тут заметил, что она одета.
— Не могла заснуть, — сказала мне Зоя. По ней этого никак нельзя было сказать. Она выглядела красивой и здоровой, куда красивее и здоровее, чем в последние месяцы. Вот что с человеком делает надежда, даже странно, что так.
— Я расскажу все родителям. А потом я поеду в рехаб. Не в России. Почти точно.
Я смотрел на нее. То, что она лепила, никак не укладывалось у меня в голове. Почесал макушку.
— Ага, — сказал я. — То есть, адью, Василий?
— В смысле "адью"? — взвилась Зоя. — Я ничего им про тебя не скажу.
— А они дураки, конечно. Долбоебы же. Хорошо это, когда родители долбоебы.
— Ну, доказательств у них не будет. И это неважно. Мы с тобой, если надо, будем встречаться тайно. Ничего не изменится, просто я слезу.
Она частила, ей самой ужасно хотелось во все это верить, но мы с героином были для нее два сапога пара.
— Я вернусь, Васенька. Я просто не хочу умирать. Я боюсь умирать.
Это херово, когда человек боится умереть. Ну, не знаю, все равно, что бояться дождя, например, или зимы.
Я все чесал башку и нихерашеньки не понимал, такая пустота всюду. Я вспомнил Антошу Герыча, с его восточными концепциями, и понял, что Антоша Герыч новый день не встречает. Его в этот день уже не существует. Смешно оно, конечно, как мир продолжает вращаться без нас. Что нужна за смерть, чтобы остановить движение всей планеты? Ну, разве что смерть самого солнца, а остальное — все хуйня.
Я смотрел на Зою и думал, что выбирать мне нужно между ее любовью и своей любовью. Если я хотел сохранить ее любовь, такую теплую, радостную и ласковую, такую влажную, тесную и жаркую, как Зоя внутри, мне нужно было убить свою любовь к ней. Позволить ей нюхать вволю, а потом научить ее вмазываться по-настоящему. Быть с ней, пока смерть не разлучит нас, что может быть лучше?
Еще можно было выбрать свою любовь и отпустить ее сейчас и навсегда. Когда-то я спустил с лестницы двух ханочковых студентов, и я все еще знал, в глубине души, что так правильно.
Надо отпускать.
Я вслепую шарил на тумбочке в поисках сигарет, наконец, нашел их, закурил. Зоя смотрела на меня, такая радостная и спокойная. И я понял, что она обдолбалась. На дорожку, так сказать.
— Вот ты красотка, — сказал я.
— У меня будет тяжелый день, — ответила Зоя, сразу сообразив, о чем я говорю. — Надо подготовиться.
Я встал с кровати. Я был голый, а Зоя — уже одетая. Поэтому казалось, будто мы из двух разных миров. Я Адам, а вот она больше не Ева.
В общем, херово мне было, сердце скрипело, но я смог. Поцеловал ее и сказал:
— Я люблю тебя.
Она закивала, на глаза у нее навернулись слезы, серые от туши, которой она, бодренькая от небольшой дозы героина, намазюкала ресницы.
— Люблю так сильно, — сказал я. — И хочу, чтобы ты жила. Меньше всего на свете мне надо, чтобы ты болела.
Каждое слово давалось тяжело, выходило из-под пресса, как какая-нибудь чугунная херота на заводе.
— Давай ты полечишься, а там видно будет. Я ждать буду, и все дела.
Зоя просияла, как ребенок, залучилась солнышком, поднимавшимся за ее спиной.